Когда я читаю о том, как встретили тебя в СССР, в Москве, когда читаю о твоих беседах и выступлениях, мне бывает безумно жаль, что не пришлось, где-нибудь в стороне, присутствовать при этих событиях!
Вспоминается мне Гельсингфорс, Нью-Йорк, Неаполь — ведь были огромные переживания, но все тонет в море восторга, вызванного твоим приездом в Союз…
Мне думается — я понимаю! Ведь люди устали, живется не сладко и не весело, так как пафос революции завоевателей сменился ежедневным, ежеминутным строительством, требующим огромного напряжения сил без видимого осуществления, без награды, а ты пришел и говоришь:
— Как много вы, ребята, сделали! Как много хорошего, а!
Люди устали от строгости, им надо, чтобы их, приласкал кто-то, кому они верят, чтобы кто-то, настоящий Человек, помог осознать и оправдать и страдания, и жестокости, и все, чем куплено это строящееся новое. И Человек, которому ничего ни от кого не нужно, чистота и высота которого несомненна.
Людям надо кому-нибудь верить, а тем паче, если этот кто-то, кроме всего прочего, воплощает собой все то, во имя чего создается новое.
Милый ты мой Человек, — велико обаяние твое, и трудно тебе сейчас, должно быть, очень Знаю, как велика сила твоего восторга от впечатлений, со всех сторон обступающих тебя, и горячо, всем сердцем желаю тебе — сил и здоровья!
Чувствую, что пишу неуклюже, мешает волнение — когда читала о встрече, ревела счастливыми слезами, сидя у себя одна-одинешенька! Получила газету на службе, не стала читать, так как знала, что расплачусь.
Получаю много писем от разных людей из Москвы, и во всех пишут о радости видеть тебя, о тебе как Человеке и Писателе. Это характерно, что так вскочило вверх требование на твои книги, это хорошо для людей. У нас ведь любят забывать.
Попадается, конечно, и шипение и повизгивание ущемленных, но это — пустяки. И немного этого, к чести сказать.
Хотелось бы знать, видел ли ты Юрия, Анну? Поедешь ли и когда в Ленинград? Писал ли тебе Евгеньич? Не думаю. И он, да и Юрий тоже, народ застенчивый и вперед лазить не любят, а тебе не до них.
Беспокоит меня, как бы не случилось, что, когда ты соберешься в Ленинград, Женя [Кякшт] не уехал бы куда на работу.
Помимо всего прочего ведь на квартире у нас много твоих вещей, и есть такие, которые ты ценишь.
Александр Михайлович [Игнатьев] получил письмо П. П. Крючкова и собирается сам написать тебе. Его дело, должно быть, устроится благодаря твоему вмешательству.
Н. Е. [Буренин] все еще в Финляндии, собирает материалы,1 и хотя это, конечно, очень хорошо, но зря он так много и долго там возится. Боюсь, как бы за его отсутствие не создались такие условия, что, вернувшись, он останется без крова, а не только без пищи. К последнему они даже привыкли как-то, и он и Вера Евгеньевна, и верный Личарда их — Федор.2
Как бы хорошо получить от тебя хотя бы коротенькую записку, а то мне не очень хорошо в смысле здоровья, устала тоже сильно за долгие годы работы, а отдохнуть некогда.
Будь же здоров, дорогой, будь здоров, и пусть тебе будет хорошо, милый старый друг Алеша!
Твоя М.
Максу очень кланяюсь — у меня к нему очень крепкое, теплое чувство.
Письмо Андреевой от 18 июня печатается впервые в третьем издании этой книги. Упоминаемое в нем «дело» Игнатьева — получение патента на изобретение.
