Милый мой друг, мне очень жаль и обидно, если я Вас в своем письме чем-нибудь задела.1 Я просто очень Вас люблю, и все, что с Вами случается, очень сильно меня волнует и тревожит. Отнюдь не думаю, что Вам надо грозить пальцем, но это ведь свой, милый, нам больнее. Это чувствую ясно, так как хотя меня сильно задевает, когда читаю о вешаемых, расстреливаемых, ссылаемых и голодающих, но, когда это свой — сын, брат, муж, — каюсь, это больнее. Вот и все. Если будут судить — зовите Оскара Осиповича Грузенберга. Малянтович — кисляй, и на него я не очень полагаюсь.
… Алеша — ничего себе, хотя покашливает, опять «уехал в неведомые страны», пишет «Богоборец» — большой рассказ. Выходит к обеду да завтраку, а остальное время сидит в своей келье безвыходно. Живет тут один очень интересный человек — наш давний приятель, очень образованный и талантливый человек, ведутся иногда с ним такие разговоры, что просто ушки на макушке. Недавно задумали совместно писать Нового Фауста, нечто изумительное! А Леонид [Андреев] — в госпитале, говорят, страшно пьянствовал последнее время, можете себе представить — даже не переписываемся.
… Говорю я нынче на всех иностранных языках, а еще больше читаю и даже, кажется, английскую брошюру напишу, знай наших! Очень бы хотелось, чтобы Вы ее раньше прочли и сказали мне, как Вам покажется. Милый мой, если бы Вы знали, какой я себя вообще неистовой невеждой чувствую, а учиться мне теперь поздно, к сожалению. Так нелепо прошла жизнь! Ну ладно, об этом не стоит.
… Не грызите Вы себя напрасно за то, что по «дурацкой» [нрзбр] будто бы кого-то ввели понапрасну в беду. Ведь очевидность нелепости так ясна, что, не будь у полиции желания во что бы то ни стало взять лиц, о которых Вы сами говорите, что вовсе их не знаете, они гуляли бы себе на свободе. Просто, должно быть, предлог, чтобы сцапать кого надо и не надо, больше, конечно, именно таких, кого им почему-нибудь хочется убрать. При чем тут Вы. Это, разумеется, не для утешения Вашего я Вам говорю, а по чистой совести и разумению моему. … Сегодня светит солнышко, море как зеркало, цветет миндаль, внизу на виноградниках окапывают лозы и поют какую-то арабскую мелодию, так тихо, хорошо, ясно. И с каким бы наслаждением ушла я от всего этого, как меня угнетает подчас, что вот пользуешься всем этим великолепием, а там, у нас, столько всего. Понимаю, что там я была бы совсем бесполезной, а тут все-таки нужна, но от этого чувствую себя до того ничтожной иногда, что хоть волком вой. И не бранитесь, Евгеньич, право же, ведь это естественно! Очень рассчитываем увидеть Вас, очень… Алексей говорит, что 28 часов подряд заставит Вас играть для него. Позовем тарантеллу. Ах, хорошо бы!.. Бертишка все проливает слезы каждый раз, как я получаю письмо от Вас, он уже по почерку на конверте узнает это. Очень кланяется Вам Карлино, он чуть было не поехал освобождать Вас! На днях видела Рафаелуччо — кланяется, вообще вся наша деревня негодует и волнуется за Вас. Донна Лючиа даже благословение свое Вам посылает.
Джаджи — почтальон всегда негодует на несправедливость жизни, в которой всегда страдают лучшие. Все это маленькие люди, но чувствуют они искренне и горячо… До свиданья, милый друг, всего хорошего.
Крепко Вас обнимаю.
М.
Датируется по упоминанию о предстоящем суде над Бурениным, который состоялся во второй половине марта 1908 г.
Письмо написано не свойственным Андреевой мельчайшим, трудно поддающимся прочтению почерком, видимо, в расчете на то, что среди обилия бытовых деталей тюремная администрация не заметит ее политических высказываний.
Когда пришло на Капри известие о выходе Буренина из тюрьмы (1908), Мария Федоровна писала ему: «Знаете ли Вы, какое ликование поднялось тут, когда я сообщила, что Вы на свободе!.. Любят Вас здесь очень».
↩
