1
Чехов жил в Ялте. Тяжело болел… И даже не мог посмотреть свою последнюю пьесу «Дядя Ваня», которая шла с шумным успехом в Москве на сцене Художественного театра.
К. С. Станиславский, В. И. Немирович–Данченко и все артисты театра любили Антона Павловича до обожания. Еще бы! Он был «их» автор — как драматург родился в их театре. После жестокого провала «Чайки» в Петербурге, вопреки самым безнадежным прогнозам, «художественники» рискнули поставить у себя этот спектакль. И сразу принесли славу опозоренному, освистанному драматургу. Да и сами еще более укрепили свою репутацию революционеров в искусстве.
— Поедем к больному Антону Павловичу в Ялту, покажем ему «Дядю Ваню»! — решили «художественники».
На поездку требовались немалые деньги. А в кассе молодого театра свободные средства отсутствовали. Тогда все договорились жить экономно, по пути в Крым зарабатывать своей игрой, но все же ехать к Чехову.
Несмотря на уговоры дожидаться театр в Ялте, Антон Павлович прибыл в Севастополь, навстречу друзьям. И не один. С ним был другой писатель — восходящее литературное дарование — Максим Горький.
Имя Горького вызывало жаркие споры. После выхода рассказа «Мальва» большинство восхищалось его бурным темпераментом, видело в нем выразителя новых мыслей и чувств. Но некоторым не нравилось, что его герои — «низы человечества». Много ходило и анекдотов о чрезмерной прямоте Горького, резком поведении в обществе, и, конечно, осуждали его черную косоворотку, высокие сапоги, длинные волосы, волжский говор.
Появление Чехова с Горьким для труппы театра было приятным сюрпризом. А для Андреевой знакомство с автором «Мальвы» оказалось особенно знаменательным.
— Шло первое представление в Севастополе «Эдды Габлер» Ибсена, — по прошествии лет вспоминала Мария Федоровна. — Пьеса мне страшно нравилась, свою роль я всегда играла с большим волнением, а тут еще мне сказали, что на спектакле будут Чехов и Горький. Весь день прошел для меня в каком–то трепете. Было жарко очень, в тесных каморках–уборных мы задыхались, грим — хоть мы тогда и молоды были и гримировались слегка — не хотел держаться на лице, и я с отчаянием думала: вот тут и будь гордой патрицианкой, когда все лицо блестит, сколько его ни пудри!
После третьего звонка слышу чей–то чужой мужской голос:
— Это великолепно! Это великолепно, я вам скажу.
А затем стук в дверь и голос Антона Павловича:
— Можно к вам?
Когда они оба вошли, Чехов и Горький, меня прежде всего поразило, до чего они разные! Горький показался мне огромным. Только потом, много лет спустя, стало ясно, как он тонок, худ, что спина у него сильно сутулится, а грудь впалая. Одет он был в чесучовую летнюю косоворотку, на ногах высокие сапоги, измятая как–то по–особенному шляпа с широкими полями почти касалась потолка, и, несмотря на жару, на плечи была накинута какая–то разлетайка с пелериной. В мою уборную он так и вошел в шляпе.
— Вот познакомьтесь, Алексей Максимович Горький. Хочет наговорить вам кучу комплиментов, — сказал Антон Павлович.
— Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете, — басит Алексей Максимович и трясет меня изо всей силы за руку.
Он всегда басит, когда конфузится… А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла…
Мария Федоровна признавалась, что когда Алексей Максимович взглянул на нее своими голубыми глазами и губы его сложились в обаятельную детскую улыбку, то ей показалось его лицо «красивее красивого, и радостно екнуло сердце. Нет! Он именно такой, как надо, чтобы он был, — слава богу!»
М. Ф. Андреева в роли Веры Кирилловны «В мечтах» Вл. И. Немировича–Данченко. МХТ. 1901 г.
В Севастополе они больше не виделись: на следующий день Горький уехал в Ялту.
Встречи возобновились лишь во время гастролей театра в Ялте. Здесь тогда собрались Бунин, Куприн, Мамин–Сибиряк, Станюкович и другие писатели.
Обычно все встречались на даче у Чехова. Мария Федоровна не раз бывала тут свидетельницей горячих литературных споров. Ее поражало: о чем бы ни заходил разговор, Горькому ничто не было чуждым. Суждения свои он высказывал прямо, несколько резковато, порой даже не очень вежливо по отношению к собеседнику, однако всегда волнующе интересно и страстно.
Из Ялты Андреева уехала полная впечатлений от знакомства с Горьким. Судьбе было угодно, чтобы это короткое знакомство в дальнейшем не только не оборвалось, но и связало их на многие годы.
2
Горький жил в Нижнем Новгороде, однако, бывая в Москве, всякий раз стал заходить к Андреевой. Дружба их крепла. Все более связывала их общность взглядов и дело служения народу, которому они были преданы всей душой.
В первый раз после крымской встречи Алексей Максимович зашел вместе с Шаляпиным, они просили помочь достать денег для духоборов, которые, гонимые царским правительством, переселялись в Америку.
Мария Федоровна живо откликнулась на просьбу, энергично взялась за сбор денег. Ну, конечно, опять пришлось обратиться за помощью к Савве Морозову!
С той поры Мария Федоровна все более входила в круг интересов и дел Горького. Случалось, устраивала по его просьбе каких–то людей на работу, прятала нелегальную литературу. Он часто читал ей свои новые произведения и получал ее добрые советы.
Спектакль «На дне», в котором Андреева играла роль Наташи, особенно сблизил ее с Алексеем Максимовичем. Правда, эта роль далась ей не сразу и не легко. Пришлось отстаивать свое право играть Наташу, так как в театре считали, что актриса с такой яркой красотой и обаянием не сможет создать образ ничем не приметной, забитой девушки из ночлежки.
Мария Федоровна опровергла сомнения, превосходно сыграла роль Наташи — трогательной девушки со «дна», пронесшей свою чистоту незапятнанной, несмотря на грязь окружающей жизни.
После третьего акта спектакля на сцену вошел, вернее, ввалился смущенный автор, подталкиваемый сзади режиссером Немировичем–Данченко. По обыкновению, он был в черной косоворотке с узким кавказским ремешком, в высоких сапогах.
Весь в слезах Горький жал руки, благодарил. И тогда, признавалась впоследствии Андреева, впервые она крепко обняла и поцеловала его, тут же на сцене, при всех…
Шло время. Отношения Андреевой и Горького становились все ближе, роднее. Наконец они решают жить вместе.
В начале 1904 года Мария Федоровна покидает Москву.
Как произошел разрыв с мужем? Лучше всего сказать словами самой Марин Федоровны. В одном из писем своему другу Н. Е. Буренину она писала: «Еще в 1896 году я перестала быть женой Андрея Алексеевича Желябужского, причина нашего разрыва была на его стороне. Я сказала ему, что соглашаюсь жить с ним в одном доме как мать своих детей и хозяйка — ради детей. Тогда я была убеждена, что… так и останусь только матерью Юры и Кати, — не забудьте, что у меня еще был приемный сын Женя — после смерти сестры Нади. Но я сказала Андрею Алексеевичу, что, если встречу и полюблю кого–нибудь, ему первому скажу об этом. Об этом знали мои родные и догадывалось большинство знакомых».
Покинув дом мужа, Мария Федоровна продолжает заботиться и помогать детям, которые оставались на попечении ее сестры.
А театр? Художественный театр, которому она до сих пор целиком себя отдавала… А Станиславский? Любимый учитель, перед гением которого она преклонялась… Неужели все это ей стало не дорого, не нужно?
В прощальном письме Станиславскому Андреева, со свойственной ей прямотой, объясняет мотивы своего ухода со сцены Художественного театра. Нельзя сомневаться в искренности ее слов. Вот что она писала Станиславскому 26 февраля 1904 г.:
«… Вы высказываете обиду на то, что я неожиданно заявила о своем решительном шаге, без совета с Вами.
Вы мне кидаете упрёки в том, что я иду в провинцию за нехорошей славой, заниматься никому не нужным, вредным ремеслом, изменяю своему богу.
…Я перестала уважать дело Художественного театра, я стала считать его немного лучше поставленным театром, единственное преимущество которого — почти гениальный, оригинальный режиссер. Я не скрывала этого, я об этом говорила громко…
Я не считаю, что изменяю своему богу — мой бог в моей душе жив, но я не хочу обманывать, я не хочу быть брамином и показывать, что служу моему богу в его храме, когда сознаю, что служу идолу в капище, только лучше и красивее с виду. Внутри него — пусто. И как мне больно было дойти до этого сознания, каково мне было сделать этот решительный шаг — подумайте хоть немного…
…Я иду служить, потому что я бедна. Будь я богата, я не служила бы совсем. Иду служить, потому что Художественный театр перестал быть для меня исключением, в другой театр, похуже, потому что мне больно оставаться там, где я так свято и горячо верила, что служу идее… Вот где правда, Константин Сергеевич, поймите!!»
Письмо написано сгоряча, но каждая его строка дышит искренностью чувства, убежденностью и в целом рисует твердый, глубокий характер автора.
В своих словах, обращенных к руководителю театра, Мария Федоровна во многом была права. Художественный театр в тот период действительно стал отступать от завоеванных им позиций и переживал серьезный кризис. После замечательных пьес Чехова и Горького на его сцену стали проникать далеко не лучшие произведения драматургов Ярцева, Найденова и проникнутые мистицизмом пьесы Метерлинка. Характерно, например, что одна из пессимистических пьес Метерлинка сопровождалась даже чтением реферата на такую тему: «Тайна одиночества и смерти».
Мнение Марии Федоровны о состоянии театра вполне разделял В. И. Качалов. Он писал ей:
«…Художественный театр переживает острый кризис в этом году — по целому ряду причин, всем известных. Он или оправится и снова поднимет голову, или через год прикончится. Это для меня ясно».
Станиславский без личной обиды воспринял критику, он никогда не почивал на лаврах, неизменно искал новые пути в искусстве. Потому его возражения Андреевой вызывались главным образом озабоченностью за ее судьбу и тем, чтобы она как актриса не погибла в провинции. На ее письмо встревоженный Станиславский откликнулся так:
«Кто знает, может быть, мне удастся сказать какое–то слово, которое заставит Вас задуматься и предотвратить большое несчаЯ говорю только об искусстве. Наша роль в нем была исключительной. Мы взялись облагородить его, вырвать его из рук торгашей и передать тем, кому оно должно принадлежать. Наша деятельность получила общественное значение, ее признало общество и наградило нас таким положением, какого не достигал еще ни один артист.
Теперь Вы отрекаетесь от этого почетного положения, которому больше всего завидуют лучшие провинциальные артисты, и добровольно становитесь в их ряды. Неужели Вы перестали поклоняться прежнему богу и отреклись от своих идеалов?
Подумайте, на что Вы меняете Ваше теперешнее служение обществу?
С десяти репетиций играть лучшие произведения литературы или с трех репетиций — произведения пошлости и бездарности? Играть в сезон по десять новых ролей? Это ли не профанация искусства. Посвящать свою жизнь профанации хороших созданий литературы или показывать публике произведения пошлости — разве это достойная Вас деятельность?
…Когда люди выбирают себе это никому не нужное ремесло по нужде — это грустно, но извинительно, но нельзя по собственной охоте служить тому, что не уважаешь.
Вы, может быть, хотите облагородить провинцию. Почетная задача, но Вы не с того конца за нее беретесь…»
Переписка это отнюдь не была ссорой, а горячим принципиальным спором двух людей, находящихся на разных позициях и глубоко убежденных в своей правоте.
Прощаясь с Станиславским, забыв разногласия, Мария Федоровна пишет ему:
«Мне хочется сказать Вам, что я всем сердцем, всей душой желаю Вам счастья, уходя, буду помнить только хорошее, унесу горячую благодарность к Вам, моему учителю, дорогому и любимому учителю, и останусь всегда Вам верным другом…
Теперь, когда я все сказала… когда я знаю, что Вы не примете моих слов за хитрости и желание чего–то добиться, у меня только слова нежности, благодарности и горячего желания Вам всего хорошего звучат в душе, и с этим я и уйду от Вас.
Что ждет каждого из нас впереди — кто знает, а за прошлое примите мою благодарность, она очень искренна и глубоко живет в моем сердце».
Ответ Станиславского дышал той же искренностью и дружелюбием.
«Спасибо за Ваше доброе и искреннее письмо. Оно мне очень дорого. Я нуждался в нем для нравственной поддержки.
…Теперь я буду верить в то, что Вы когда–нибудь поймете мое настоящее отношение к Вам; поймете, что мои чувства к Вам всегда были чисты и любовны и именно поэтому нередко выражались резко и страстно.
Спасибо Вам за прошлое и будьте счастливы».
Этими словами учитель благословлял ученицу, ступавшую на путь в неизведанное…
3
Порывая с Художественным театром, Мария Федоровна вовсе не собиралась покинуть сцену. Мало того, она мечтала создать свой театр, который отвечал бы передовым требованиям жизни. Однако на пути к этой цели встретились неодолимые препятствия, и Марии Федоровне пришлось отказаться от своего смелого замысла.
Ничего не оставалось, как принять предложение вступить в труппу Рижского театра. Переезд сюда сулил Андреевой хорошую занятость в репертуаре. И Горький, казалось, мог рассчитывать здесь, вдали от столичной сутолоки, на спокойную обстановку для работы.
Но и этим надеждам не суждено было сбыться. По прошествии короткого времени Мария Федоровна заболела и вынуждена была лечь в больницу. А 11 января 1905 года жандармы арестовали Алексея Максимовича и отправили в Петербург.
Его посадили в одиночную камеру Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Сюда обычно упрятывали особо важных государственных преступников — подобной «чести» удостоился и известный русский писатель.
При первой возможности Мария Федоровна поспешила за арестованным мужем. В Петербурге она немедленно принялась хлопотать об его освобождении, мобилизовала все свои влиятельные связи, и в первую очередь обратилась к неизменному другу Савве Морозову.
Помогло и то, что арест Горького вызвал взрыв негодования и бурю протестов во всем мире. В результате под давлением общественного мнения царское правительство вынуждено было через месяц освободить писателя из заключения. Но в столице ему не разрешили оставаться ни одного дня.
Горький, не ведая, что из–за недостатка денег Мария Федоровна уже отказалась от рижской квартиры, избрал местом своей высылки Ригу. Пришлось искать тут новое пристанище. Его удалось найти на взморье в одном из загородных пансионатов.
Это был период большого творческого подъема писателя. Еще находясь в крепости, он написал пьесу «Дети солнца», а теперь приступил к работе над пьесой «Враги» и одновременно делал наброски повести «Мать».
Мария Федоровна оставила службу в театре, чтобы окружить Алексея Максимовича возможной заботой. На душе у нее не было спокойствия. Назревали бурные революционные события, и оставаться в стороне они не могли.
Разгорался пожар русско–японской войны. Пришло известие о Цусимском сражении, разгроме и гибели эскадры адмирала Рожественского. Печалили и вести о близких людях: Савва Морозов покончил жизнь самоубийством. Осенью предстоял суд над Горьким — ему снова грозила тюрьма.
Тревожила Марию Федоровну и материальная сторона жизни. В письме сестре она делится своими планами:
«Осенью Алеше, по всей вероятности, придется «сидеть», а я в это время буду гастролировать и наживать деньги, вот оно и будет разделение труда. Если же все останемся живы и целы, то на следующий сезон или устрою свой театр, или поступлю совсем в театр Комиссаржевской…»
Однако планам этим не суждено было осуществиться.
Весной Андреева и Горький уехали в Ялту, оттуда на лето перебрались в местечко Куоккала в Финляндию.
Не следует думать, что это было спокойное курортное существование. Отнюдь нет! О том убедительно свидетельствует такой документ:
Совершенно секретно
Его превосходительству господину директору департамента полиции
30 июля с/г состоялся литературно–музыкальный вечер, устроенный артисткой Московского Художественного театра М. Ф. Андреевой, при участии М. Горького, И. С. Рукавишникова, С. Г. Скитальца и др., — в помещении Териокского курорта».
Особый отдел «Записка отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице
5 августа 1905 г. № 14332
Далее «охранка» сообщала, что устроительница концерта допустила изменение программы, причем сама читала недозволенные рассказы, один из которых кончался словами: «Нам нужно бороться, хотя еще не раз дула пушек будут направлены на нас. Вечная память погибающим в тюрьмах».
Испугало полицию и то, что по окончании концерта публика расходилась с пением революционных песен и слышались крики: «Да здравствует Максим Горький!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!» По сведениям полиции, сбор с этого концерта в сумме около трех тысяч рублей поступил в распоряжение Петербургского комитета РСДРП.
Департамент полиции счел необходимым установить за Андреевой тщательное наблюдение.
Полиция еще находилась в неведении, что эта красивая женщина, талантливая актриса, — активная революционерка, к тому же связанная с «боевой технической группой» партии большевиков.
Владимир Ильич Ленин назвал Марию Федоровну Андрееву «феноменом». Феномен — стала ее партийной кличкой. В 1904 году Мария Федоровна вступает в большевистскую партию.
