1
Да, Андреева ведет двойную жизнь. Притом очень рискованную, дерзновенную, никак не соответствующую ее общественному положению. Хотя именно это противоречие во многом способствует успешному участию Марии Федоровны в делах революционного подполья.
Все началось несколько лет назад, когда в доме Желябужских появился репетитор, приглашенный для занятий с сыном Юрием. Это был студент университета Дмитрий Иванович Лукьянов, сразу показавшийся Марии Федоровне человеком из другого мира.
Лукьянов, профессиональный революционер, волевой, начитанный, обладал огромной силой убежденности и неотразимым влиянием на окружающих. Казак из Ставрополья, он был вожаком студенческого землячества. А ставропольцы, впрочем, как и молодежь других землячеств, жили бурной общественной жизнью, вели горячие споры на политические и философские темы.
Вскоре случилось так, что в этот молодежный кружок вошла и Андреева. Шаг смелый и неожиданный! Однако, если вдуматься глубже, логичный для характера Марии Федоровны.
В самом деле, выросшая в скромной, трудовой семье, неизбалованная с детства, воспитанная отцом в суровых правилах, она всем М. Ф. Андреева в роли Леля. «Снегурочка» А. Н. Островского. МХТ. 1900 г.
сердцем стремилась к людям простым и близким по духу. Наоборот, чиновничья среда мужа была чужда возвышенной, ищущей натуре молодой женщины.
А театр? Разве театр не отвечал полно ее душевным запросам? Соприкосновение с великими художниками сцены, особенно с гениальным Станиславским, революционизировавшим старые замшелые театральные формы, конечно, не могло не вовлекать в русло искусства. Но это лишь еще сильнее будоражило и звало к чему–то большому, могущему открыть новые заветы жизни.
Есть такие богато одаренные люди, которые в поисках лучшего, истинного, прекрасного чувствуют неудовлетворенность собой и от этой благородной неудовлетворенности стремятся вперед.
Это люди исключительные. Именно такой была Мария Федоровна Андреева, смело перешагнувшая условности своего круга и безоговорочно примкнувшая к среде революционно настроенной молодежи.
Правда, поначалу никаких революционных деяний еще не было и все сводилось лишь к политическому самообразованию. Но землячество ставропольских студентов все же явилось для нее отличной подготовительной ступенью, чтобы затем уверенно вступить на путь открытой революционной борьбы.
…Большая и Малая Бронная улицы, соседние Козихинский и Палашевский переулки, запросто называемые обывателями Козихой и Палашами — «Латинский квартал» Москвы. Студенты, приехавшие из провинции, молодые художники и актеры гнездятся здесь в дешевых «меблирашках» и снимают «углы». А вот Знаменку, тихую, прячущуюся в зелени деревьев улицу, от которой два шага до университета, предпочитают только студенты.
Ставропольское землячество снимает невзрачный флигель в глубине двора одного из Знаменских особняков. Флигелек этот, или, как гордо именуют его обитатели, «коммуна», своего рода клуб, в котором происходят жаркие споры на острые политические темы.
Но сегодня ставропольцы собрались не для споров и не на стихийно возникшую сходку. Накануне Лукьянов объявил землякам: «Побеседуем о «Капитале» Карла Маркса».
Самая большая комната флигеля, хотя из нее убрано все лишнее, заполнена до отказа. Собрались не только ставропольцы, но и гости из других землячеств, прослышавшие о предстоящем интересном разговоре.
Давно минуло время, когда студенты носили пледы вместо пальто, а длинные волосы прикрывали темной широкополой шляпой. Забытый, наивный стиль!
Да и начальство, стремясь усмирить студенческую вольницу, уже ввело мундиры с гербовыми пуговицами, фуражки с голубыми околышами, а для парадных случаев — даже коротенькую золоченую шпажонку. Однако только студенты из богачей наряжаются в подобную форму и обзаводятся мундирами из дорогого сукна на белой шелковой подкладке, отчего их презрительно называют «белоподкладочниками».
На сходке ставропольцев ни одного «белоподкладочника». Большинство в потертых тужурках с выцветшими петлицами, в ситцевых косоворотках, кое–кто в простецких высоких сапогах.
В кружок собрались скромно одетые курсистки — медички. Среди курсисток статная, молодая женщина. Пытливый взгляд больших выразительных глаз, тонкие черты лица, свободная пластичность и изящность движений делают ее удивительно привлекательной. И хотя Мария Федоровна никак не подчеркивает свою принадлежность к иному, высшему кругу людей, почему–то думается: «Вот дама из общества».
В комнате все более тесно, шумно. Облака табачного дыма густеют, наплывают на керосиновую лампу под зеленым абажуром.
— Начнем, товарищи! — Лукьянов, не повышая голоса, сразу заставляет смолкнуть все разговоры. Признанный, постоянный руководитель сходок, он обычно выступает первым. И в его привычке приступать к делу решительно, прямо, не тратя лишних слов.
— Большинство из нас считают себя марксистами, — говорит он. — Однако, положа руку на сердце, кто может утверждать, что знает доподлинно марксово учение, изучает его замечательный труд «Капитал»!
— Верно, верно! Но где достать книгу?
— В том–то и суть, что перевод ее на русский язык сделан давно и стал редкостью. Книга мало доступна. Но все же есть выход из положения.
— Какой?
— Вот экземпляр «Капитала» на немецком языке… — Лукьянов показывает книгу в толстом кожаном переплете с вытесненными славянской вязью золочеными буквами: «Библия». — Пускай она действительно станет нашей библией, нашим учением… Кто из присутствующих владеет немецким?
— Я… — Я…
— И я тоже…
Однако несколько поднятых рук тут же опустились.
— Недостаточно знаю язык, чтобы браться за перевод, — пояснил один из оробевших.
— И мы тоже… — подтвердили остальные.
— Вам поможет отличный знаток немецкого языка, — говорит Лукьянов.
— Кто?
— Товарищ Желябужская… товарищ Андреева. Попросим ее возглавить группу переводчиков «Капитала».
— Просим товарищ Андрееву! Просим!
Мария Федоровна смутилась. И не только оттого, что взоры всех обратились в ее сторону и она стала центром внимания людей, которые ждали от нее помощи в столь ответственном деле. Странно и непривычно ей было слышать обращение к себе — «товарищ» — и таким образом как бы оказаться признанной своей в кругу студентов и курсисток, таких далеких и чуждых среде, в которой она жила.
— Постараюсь помочь, чем смогу… — вымолвила она. — Постараюсь, товарищи…
2
Так землячество ставропольцев стало для Марии Федоровны школой марксизма. Но она ничего не могла делать половинчато. Видно, сказывалось бескомпромиссное воспитание отца. И в то время как революционное мировоззрение ее все более формировалось, не хватало лишь малейшего внешнего толчка, чтобы она перешла к активным действиям.
Таким толчком послужили студенческие «беспорядки», когда полиция арестовала массовую сходку студентов в здании Московского университета. Среди арестованных оказался Лукьянов и несколько других ставропольцев. Мария Федоровна сильно встревожилась за их судьбу. Даже театр, которому она отдавалась всей душой, теперь отошел на второй план. Вызволить из беды товарищей — стало ее главной целью.
Она мобилизует все свои связи, сама ездит к начальствующим лицам, настаивает, чтобы ее муж отправился к обер–полицмейстеру Трепову, просит хлопотать влиятельного Савву Тимофеевича Морозова, своеобразнейшего человека — богатого купца и фабриканта, сочувствующего революционной борьбе. Одним словом, делает все возможное, чтобы добиться смягчения участи арестованных товарищей.
И конечно, только благодаря энергичным стараниям Марии Федоровны удалось, под поручительством действительного статского советника Желябужского, добиться освобождения Лукьянова и других ставропольцев. О том, как не просто дался этот успех, можно судить из того, что многие остальные студенты были сосланы в Восточную Сибирь, приговорены на разные сроки к тюремному заключению либо исключены из университета.
Победа далась Марин Федоровне нелегко, зато теперь она твердо и окончательно решила стать на путь революционной борьбы…
Что же произошло после встречи с полковником Джунковским?
Откровенность и доброжелательная предупредительность жандарма были в высшей степени странны и удивительны. Все же не думалось, что это было с его стороны провокационным ходом. Наоборот, он всегда казался Марии Федоровне человеком случайным в полицейско–жандармских кругах, личностью сложной, с раздвоенной психологией, временами сочувствующим тем, с кем он был призван бороться.
Так или иначе, следовало принять меры предосторожности: важный «преступник» действительно находился под опекой Марии Федоровны.
Прежде всего пришлось отменить визит к Розенберг, зубоврачебный кабинет которой служил явочной квартирой и был складом нелегальной литературы. И необходимо было немедленно перевести Грача из дома Василия Ивановича Качалова. Качалов, великолепный артист и не менее превосходный конспиратор, приютил его у себя.
Полиция давно и усиленно ищет Грача, за поимку его даже обещана крупная награда — пять тысяч рублей. До последнего времени он укрывался в квартире Марии Федоровны, пока не произошло нечто курьезное и одновременно очень рискованное.
В день рождества с праздничным визитом к Желябужским явился обер–полицмейстер Трепов. Сидя в гостиной в обществе очаровательной хозяйки дома, он и не подозревал, что за минуту до его прихода из соседней комнаты еле успел уйти тот самый Грач, из–за которого сыщики сбивались с ног. Пока обер–полицмейстер вел беседу в гостиной, «преступник», улучив удобный момент, скрылся из квартиры Желябужских, пройдя через служебное помещение на другой конец улицы.
После этого случая пришлось перевести Грача в другое, более безопасное место. Под именем Ивана Сергеевича он поселился у Качалова. И сразу с ним сдружился. Разве мог кто–нибудь устоять перед обаянием Василия Ивановича! Он даже открыл Качалову свое подлинное имя: Николай Эрнестович Бауман.
Бауман… Уполномоченный ЦК партии большевиков!
Он ночевал на диване в столовой семьи Качаловых, а днем уходил, строго соблюдая правила конспирации. Наружностью старался не выделяться, походил на обычного студента: длинные волосы, курчавая русая бородка, простая косоворотка под тужуркой с голубыми петлицами.
И все же, оказывается, его приметили…
Кто может помочь спасти его от ареста?
Ну, конечно, надо обратиться к Савве Морозову — он, как всегда, поможет.
Однако не просто найти такого делового человека, ворочающего миллионами, вечно занятого то на бирже, то на своих огромных ткацких фабриках, то спешащего на строительство нового здания Художественного театра, которому он безвозвратно ссудил немалую сумму.
Остается рассчитывать, что он будет вечером в Благородном собрании.
3
Гремит невидимый оркестр на хорах. Бал в разгаре. Собралась избранная, хотя и разношерстная, московская публика: богатые фабриканты и купцы, биржевики, высшие военные чины, известные артисты, художники, профессора университета, адвокаты и дамы, дамы… Светские, титулованные, чиновные.
Билеты пригласительные, очень дорогие, попасть сюда может далеко не всякий, — это еще большая приманка для любителей подобных сборищ. Но никому невдомек, что собранные средства главная устроительница концерта–бала Андреева передаст в фонд помощи политическим заключенным.
Вот и она сама в киоске продает шампанское и цветы. Нарядная, красивая… Около ее киоска более всего толпятся те, кто жаждет не так выпить бокал вина, как взглянуть на известную артистку…
Толпа поклонников почтительно расступается перед коренастым, небрежно одетым человеком. Он скорее невзрачен, а все же его ни с кем не спутаешь. Чем–то он напоминает татарина: спрятанные, узкие монгольские глаза с нависающими припухшими веками, седеющие, коротко остриженные волосы с небольшой челкой на лбу, реденькая бородка. Следом за ним шепоток:
— Сам Савва Морозов. Уж он–то отвалит куш…
Морозов прямо направляется к киоску с шампанским, прикладывается к ручке Марии Федоровны и, бросив внимательный взгляд, без обиняков спрашивает:
— Мне кажется, вы сегодня чем–то встревожены?
— Да…
— Можно узнать чем?
— Нужна ваша помощь…
— Постараюсь!
Савва Тимофеевич добро улыбается, и, как всегда, когда он смотрит на Марию Федоровну, лицо его заметно светлеет, даже щелки монгольских глаз как будто становятся шире. Мария Федоровна ответно дружески относится к Морозову, доверительно делится с ним своими заботами.
Удивительный, своеобразный он человек! О личности его ходят легенды. Дед его, бедняк, крепостной, пришел в город, делал фальшивые деньги, умер богатеем фабрикантом. Отец всеми правдами–неправдами множил капитал, морил рабочих штрафами, при нем случилась знаменитая Морозовская стачка, жестоко подавленная карателями.
— Родители мои, — как–то рассказывал Морозов Марии Федоровне, — крепко держались старообрядческой веры, воспитывали меня строго по уставу домостроя, а я с малых лет хотел знать наизусть всего Пушкина и учился говорить по–английски. Если получал плохие отметки, то драли меня старообрядческой лестовкой, что было гораздо больнее, чем простым ремнем: лестовка с рубчиками.
Окончил Савва гимназию, слушал лекции в Московском университете, потом изучал химию в Англии. Химией увлекся сильно, считал ее чудом, в котором заложено счастье человечества. Мечтая о профессуре, Морозов собирался защитить диссертацию в Кембридже, но не успел, так как его вызвали домой управлять фабрикой. Хозяином он оказался весьма знающим, однако крутым, прижимистым, спуску никому не давал, хотя в то же время сочувствовал всему, что двигало жизнь вперед.
Странный, противоречивый характер! В роскошном особняке, похожем на мавританский дворец, Морозов обставил свой кабинет просто, скромно, дома ходил в изношенных, стоптанных туфлях, во всем был скуп и скареден и, когда тратил деньги на себя, торговался из–за каждой копейки.
Богат был Морозов очень. Значительную часть доходов он расходовал на цели далекие от коммерции: щедро помогал политическому Красному Кресту, субсидировал издание большевистской «Искры», поддерживал еще не окрепший Художественный театр и зачастую способствовал побегам революционеров из тюрем.
Однажды Савва Тимофеевич признался Марии Федоровне: — Я не Дон–Кихот и не собираюсь заниматься пропагандой социализма у себя на фабрике, но я понимаю, что социализму принадлежит будущее…
Фабрикант, верящий в социализм, большинству кажется загадкой. Но не раз Мария Федоровна убеждалась, что слова Морозова не расходятся с делом. И сейчас в зале Благородного собрания, обращаясь к нему за помощью, она не сомневается в добром отклике.
Беседа их коротка: понимают они друг друга с полуслова. И вот Мария Федоровна снова делается только светски любезной, а в глазах Морозова холодок — они на людях…
— Выпейте шампанского!
— Благодарю…
Морозов кладет на поднос, сверх лежащих там золотых монет, хрустящую сторублевую кредитку.
— Не тревожьтесь, все будет в порядке, — тихо бросает он, прощаясь.
На другой день спозаранку к дому в Богословском переулке, где жил Качалов, подкатили богатые сани. Из саней вышел Морозов. Вразвалку, по–медвежьи, неторопливо он приблизился к двери, резко дернул ручку звонка–колокольчика.
Хозяева квартиры еще спали, а Бауман уже собирался куда–то идти. Внезапный звонок его насторожил: рука потянулась в карман брюк, где лежал револьвер.
Морозов сразу приступил к делу — объяснил, кто он и зачем.
— Иван Сергеевич, полиция вас проследила…
— Уже здесь? — рука в кармане сделала движение.
— Пока нет!.. Вы, кажется, агроном?
— Нет, по образованию ветеринар…
— Отлично! Будете у меня в подмосковной усадьбе «Горки» заведовать конным двором. Там сам черт вас не сыщет… Одевайтесь. Да повыше закутайтесь башлыком…
Вскоре по Тверской мчался всем известный морозовский кровный рысак. В санях возле Морозова сидел человек, лицо которого было закрыто башлыком.
Полицейские на перекрестках почтительно козыряли рысаку и седокам.
