1
По горам стелются свинцовые тучи. Холодный ветер клонит к земле ветви тонкоствольных кленов и могучих старых берез. Когда же ветер дует с гор, тучи обрушиваются тяжелыми ливневыми дождями.
Глушь… Кругом леса — леса до самой границы с Канадой. Граница близко, она даже видна, ее обозначает торопливый узкий ручей, а за ним снова тянутся бесконечные леса.
Майн Рид писал про здешние места. Вот и пик Хоррикен, у подножия которого герои его рассказов стреляли из ружей в индейцев, вооруженных луком и стрелами.
Что заставило Андрееву, Горького, Буренина поселиться тут, среди гор Адирондака?
Вилла Мартин возле Нью–Йорка в любой момент могла перестать быть надежным убежищем. Стремясь выполнить свою миссию, Андреева и Горький по мере возможности выезжали для выступлений в Нью–Йорке, Бостоне, Филадельфии. Это давало средства, которые по разным каналам пересылались Никитичу на партийные нужды.
Правда, большие суммы собирать не удавалось, однако моральное значение выступлений было велико. Знаменательна речь Марии Федоровны перед студентками Бернардского колледжа Колумбийского университета, когда она пламенно произнесла: «Придет время, и угнетенный народ России будет управлять страной. Женщины борются за свободу так же, как и мужчины. Если мы отдадимся этой борьбе всем сердцем, с твердой решимостью, наше дело победит!..»
Восторженные овации заглушили дальнейшие слова «русской красавицы», как тут же окрестили Марию Федоровну ее слушательницы. Встреча эта привлекла и особенное внимание американских властей. На следующий день одна из газет сообщила: «Дело об организаторах и участниках этой встречи подлежит политическому расследованию».
Выступления Марии Федоровны повсюду находили горячий отклик. Одно появление ее — элегантной, обаятельной женщины — вызывало бурные аплодисменты. Подкупающая искренность и простота, с которой она держалась, острый ум — все это не могло не воздействовать на американскую публику, видевшую в русской революционерке человека из другого, удивительного мира.
Престония Мартин предложила своей гостье провести лето в имении в горах Адирондака. Мария Федоровна согласилась. Удалясь туда, в глушь, можно было надеяться, что стихнет газетная травля, да и пора было дать возможность Алексею Максимовичу вернуться к литературному труду.
Расчет оказался верным. Реакционная печать начала сменять гнев на милость и даже как новую сенсацию опубликовала сообщение о дворянском происхождении Марии Федоровны, о том, что она «дама из общества», выдающаяся актриса.
Радовало Марию Федоровну и то, что Алексей Максимович возобновил работу над повестью «Мать». Писал он с увлечением, вдохновленно.
Владельцы имения предоставили «русской колонии» дом, напоминавший швейцарское шале. Просторная гостиная с огромным камином занимала значительную часть дома. В камин входили полусаженные бревна, и, когда они разгорались, создавалось впечатление фантастического лесного костра. А через окно во всю стену виднелись силуэты гор. К тому же потолка в гостиной не было, и над головой открывалось чистое небо.
Обстановка была причудливой. Огонь камина и десяток подсвечников–шандалов выше человеческого роста бросали мерцающий свет на концертный рояль, на длинный диван и на срубленные молодые клены, воткнутые в большие фаянсовые вазы.
По вечерам в гостиной собиралась вся «русская колония» и сами хозяева имения.
Порой «русские колонисты» проводили вечера в тихой беседе, делясь впечатлениями дня, вспоминая далекую родину. А хозяева дома Престония Мартин и ее муж Джон Мартин усаживались за шахматы, и тогда, как рассказывает в своих мемуарах Буренин, они бывали очень забавны, обращаясь друг к другу по–русски: «Престония Ифановна» и «Ифан Ифанович». Во время игры Престония Ивановна иногда вдруг восклицала: «Черт восьми!» Иван Иванович отвечал на это с сильнейшим акцентом: «Спасибо, до сфидания…» — и брал с доски шахматную фигуру.
Мария Федоровна, зная, как Алексей Максимович любит музыку, просила Буренина: — Сыграйте что–нибудь!
Николай Евгеньевич не заставлял себя долго упрашивать, охотно исполнял просьбу.
Своеобразная обстановка гостиной, свободно открывавшийся вид близких гор и ночного неба с яркими звездами создавали необычайное настроение. Играл Николай Евгеньевич мастерски, по большей части Грига. Горький очень любил музыку Грига и мог слушать одно и то же произведение подряд несколько раз. Слушал внимательно, сосредоточенно, стараясь вобрать и запомнить каждый звук.
Эти музыкальные вечера нашли свое отражение в повести «Мать», которую в те дни писал Горький. Не случайно одна из героинь повести, Софья, играет Грига, и ее игре посвящены такие слова: «Она открыла ноты, не сильно ударила по клавишам левой рукой. Сочно и густо запели струны. Вздохнув глубоко, к ним прилилась еще одна нота, богатая звуком. Из–под пальцев правой руки, светло звеня, тревожной стаей полетели странно прозрачные крики струн и закачались, забились, как испуганные птицы, на темном фоне низких нот».
После своей музыкальной программы Буренин обращался к Горькому:
— Теперь ваша очередь, Алексей Максимович!
— Ну что ж, вспомню что–нибудь… — усмехался Горький и начинал рассказывать что–либо из своей богатой приключениями, сложной жизни.
Хозяева дома, не понимая по–русски, сидели тихо, как завороженные. Но казалось, не понимая слов, они угадывали их значимость.
Когда Горький заканчивал рассказ, Престония Ивановна горячо восклицала:
— Я не понимаю ни одного слова, но это великолепно! — И она просила Марию Федоровну перевести то, что рассказывал Горький.
Мария Федоровна тонко передавала интонации рассказчика, выразительно изображала в лицах происходящее. Это еще более восхищало американских слушателей, и они расточали похвалы самой переводчице.
Переводчицей Мария Федоровна была превосходной. Свободно владея французским и немецким языками, она в совершенстве овладела также английским и начала изучать итальянский язык. Кстати, Мария Федоровна научилась и печатать на пишущей машинке. И, как все, за что она бралась, машинисткой стала отличной и неутомимой. Алексей Максимович ежедневно писал по многу страниц, и все сделанное им от руки Мария Федоровна перепечатывала.
Полные поэтичности вечера в доме Мартин разнообразились импровизациями, в которых участвовали американцы. Иногда сама хозяйка Престония Ивановна играла на рояле Шопена, но играла она несколько сентиментально, гораздо лучше удавались ей импровизации негритянских танцев. Несмотря на свой почтенный возраст и полноту, двигалась она поразительно ритмично и грациозно, вызывая искреннее одобрение зрителей.
Участвовал в вечерних концертах и миссионер Нойз, приезжавший в гости со своей женой. Это была забавная пара. Мария Федоровна и ее друзья покатывались со смеху, глядя, как очень худой и высокий Нойз и его маленькая, щупленькая жена показывали не подходящие для сана миссионера легкомысленные аттракционы.
Миссис Нойз клала на пол веревочку, говорила, что это проволока, протянутая в воздухе, подтыкала свою юбку наподобие шаровар и, взяв раскрытый зонт и веер, изображала танцовщицу–эквилибристку. Совершала она все это с большим юмором и создавала иллюзию подлинного циркового номера.
Миссионер «играл» человека–скелета. Под музыкальный аккомпанемент Буренина он танцевал и делал трюки, на которые способен был бы только настоящий, оживший скелет, притом очень веселый. Под нарастающий ритм музыки он двигался все быстрее и быстрее, постепенно превращался в разваливающийся на составные части человеческий остов и наконец распадался совсем, становясь мешком с костями. Миссионер–циркач поражал своей ловкостью и неожиданным клоунским талантом.
В заключенно американцы просили русских что–нибудь спеть. Просьба эта в основном касалась Марии Федоровны, чудесный голос которой пленял всех. Особенно нравилась ее комическая песня «О комаре».
Тонко меняя интонации, она пела о трогательной жизни комара–неудачнпка: как он познакомился с мухой, увлекся ею, потом, отвергнутый, остался в одиночестве, уселся на дубовый листок, свесив длинные ножки. Грустил… Но вот налетал ветер — в голосе певицы возникало тревожное волнение. Катастрофа… Комарик валился с дерева, ломал свои ноги — в голосе звучало трагическое «тремоло». Песня заканчивалась вопросом и ответом, имевшими наибольший успех у зрителей: «Какой это лежит покойник?» — «То не царь, не генерал, не полковник, то старой мухи полюбовник».
Разумеется, только благодаря огромному обаянию исполнительницы эта незамысловатая песенка всякий раз пользовалась большим успехом.
2
Не следует думать, что жизнь Марии Федоровны в Адирондаке текла без забот. Веселые вечера в гостиной хозяев имения лишь отчасти скрашивали нелегкое вынужденное пребывание вдали от родины, в отрыве от семьи, от привычных дел и обязанностей.
«Меня тянет домой, в Россию, — писала Мария Федоровна одному из друзей, — на каждом шагу все оскорбляет меня здесь, а что мне пришлось вынести в этой Америке, так уж я стараюсь не вспоминать, чтобы не чувствовать, что вот–вот что–то захлестнет в мозгу, и готово. И я не могу оставить Алешу одного! Я знаю, что, хоть он весь сейчас ушел в лихорадочную работу, ничего не видит, не слышит, может быть, не знает даже, что я тут, но, если меня не будет около него, не будет моих постоянных забот о нем, его здоровье, не буду я ограждать его от беспокойства и всего внешнего, мешающего ему, он не выдержит — сломится. Ну и живешь. Так–то, милый, а ведь я тоже была сама по себе — чем–то, а теперь вот печатаю на машинке, перевожу со всех языков и на все языки…»
Письмо, полное горечи. Но ни слова жалобы, сожаления, раскаяния за взятую на себя обязанность помогать Горькому в его творческой жизни. Наоборот, как ближайший и незаменимый друг, Мария Федоровна готова на любые жертвы, чтобы оградить любимого человека от всего, что может повредить его труду, здоровью, творчеству.
Мария Федоровна старательно и успешно ведет деловые переговоры и переписку с издателями произведений Горького в Америке.
Правда, корреспонденция Марии Федоровны того времени носит подчеркнуто деловой характер, и не только от забвения личных интересов. Этого требовала и осторожность: Мария Федоровна заметила, что некоторые ее письма не доходят по назначению, так как их перехватывают американские полицейские власти.
Но вот одна коротенькая записка, скорее похожая на юридическую доверенность, о которой следует рассказать особо. За сухими ее строками таятся благороднейшие движения души автора.
Адресована она адвокату П. Н. Малянтовичу:
«Многоуважаемый Павел Николаевич! Покорнейше прошу Вас выдать полученные по страховому полису покойного Саввы Тимофеевича Морозова сто тысяч рублей Леониду Борисовичу Красину».
Чем вызвана эта записка?
Еще при своей жизни Морозов оставил страховой полис на предъявителя.
После смерти Саввы Морозова было найдено его письмо, в котором он подтверждал передачу в полное распоряжение Марии Федоровны ста тысяч рублей. В письме указывалось, что только одна она знает его желание, как надо использовать деньги, и что никому, даже своим родственникам, это дело он доверить не может.
Опасения Морозова не были напрасны. Родственники его затеяли тяжбу, добиваясь непризнания этой части завещания покойного. Дело о крупном наследстве стало предметом разбирательства в высших судебных инстанциях. А реакционная печать решила использовать всякие кривотолки и раздула клеветническую враждебную кампанию против М. Ф. Андреевой.
Несмотря на все препоны, суд был вынужден признать законность завещания и утвердил права Андреевой на оставленное ей наследство.
Однако адвокат Малянтович сначала получил не сто, а восемьдесят девять тысяч рублей. Большую часть этой суммы Мария Федоровна немедленно передала через Красина для нужд партии.
Ее личное финансовое положение в те дни было трудным. «Тяжко мне невыносимо, — писала она сестре, — что я ничего не зара батываю! По совести знаю, что я не живу на счет Алексея Максимовича, потому что работаю я как вол, печатаю для него, перевожу, даю уроки, — но все это заработок грошовый, и я лично нуждаюсь очень сильно, иногда это бывает трудно, но в общем ничего себе, и угнетает меня только мысль о средствах для детей».
Далее в том же письме она сообщает: «Живем без прислуги, я сама готовлю, мою, шью и в то же время печатаю… Как я устала, Катя, как устала, милая моя, и мне 145 лет… Как все далеко! Я ведь здесь точно в гробу. Иногда я даже думаю, что, может быть, я и вправду уже умерла и это все, что со мной происходит, это уже другая жизнь — так все, все, все другое и по–другому».
Время тянулось нестерпимо. Так прошли летние месяцы, и только осенью «русская колония» получила возможность покинуть свое убежище в глухих горах Адирондака.
По скромному признанию самих участников поездки в Америку, она не дала полностью ожидаемых результатов. Действительно, денежных средств удалось собрать не так много, однако агитационное значение поездки прославленного русского писателя и выдающейся актрисы трудно переоценить. Своими выступлениями в различных городах Америки они убедительно рассеивали распространявшиеся небылицы о русской революции, успешно разоблачали царизм, подавлявший малейшие проблески свободы на их родине.
В творчестве Алексея Максимовича Марии Федоровне удалось быть незаменимой помощницей. Немало содействовала она созданию им целого цикла художественных очерков, острых памфлетов, публицистических статей об Америке. А чего стоит почти завершенный здесь роман «Мать», получивший одобрительную оценку В. И. Ленина!
И добрым советом, и заботливо оберегая покой писателя, и оказывая непосредственную помощь в переписке произведений, Мария Федоровна внесла свой ценный вклад в его труд.
Мужество и стойкость, проявленные Марией Федоровной, когда она подвергалась травле и жестоким гонениям в Америке, высоко поднимало ее в глазах передовых людей. Для многих она служила вдохновляющим примером. Престония Мартин отзывалась о ней как об «одной из наиболее благородных женщин». «В ней мы видим то, чего нам недостает», — говорили американские студентки после первомайского митинга в Нью–Йорке, на котором Мария Федоровна выступила с речью.
Однако ей, активной революционерке, человеку больших духовных запросов, было невыносимо трудно приспосабливаться к укладу жизни в Америке. И она нисколько не таила своего презрения к местным так называемым социалистам. «Слово «социалист», — писала она другу в Россию, — перестало быть в Америке патентом на порядочность. Здесь такой социализм процветает, который у нас в России показался бы просто жульничеством».
Всей душой Мария Федоровна рвалась на родину. Однако эта мечта ее осуществилась не скоро.
3
Океан штормил. Пароход то вздымался на гребень высоченной волны, то низвергался в кипящую водяную пучину. Качало… Все же настроение путешественников было праздничным, полным радостных ожиданий: они покидали Америку, возвращались в Европу.
В Россию? Нет! Там неминуемо грозил бы арест.
Сначала возник план на осенние месяцы 1906 года поселиться в Париже. Но мысленно представилось, что сутолока тамошней жизни, да и дороговизна — с этим тоже приходилось очень считаться — вызовут заботы, которых хотелось бы избежать. Тогда решили обосноваться в Италии, где имелась надежда найти удобное пристанище, чтобы Горький мог спокойно заняться литературной работой.
Итальянцы восторженно встретили поборников свободы, возвращавшихся из–за океана. Обо всем испытанном ими в Америке широко было известно из европейских газет. Это еще более подогревало уготованную им встречу.
Отель «Везувий» в Неаполе, едва туда прибыли Андреева и Горький, окружили толпы приветствующих итальянцев. Вскоре к ним пришли делегаты с приглашением на митинг, устраиваемый на следующий день в их честь у биржи труда.
И этот день наступил. Уже с утра, взглянув в окно отеля, Андреева поняла, что готовится нечто грандиозное.
Карабинеры патрулировали возле отеля и на прилегающих улицах. Обряженные в брюки с ярко–красными лампасами, в коротких накидках, в надетых поперек головы треуголках с торчащими пышными султанами, они производили не так внушительное, как курьезное впечатление. А с каждой минутой улицы становились все людней и в густых толпах карабинерские султаны уже начали просто теряться.
К часу дня, когда к отелю подкатил экипаж для Горького и Андреевой, толпа плотной стеной стояла против подъезда и полицейские с прибывшими на помощь солдатами еле ее сдерживали.
Организаторы митинга прислали для русских гостей нарядное открытое ландо. Смущенные такой парадностью, под оглушительные приветственные крики толпы Горький и Андреева отправились на митинг.
Попасть туда оказалось не просто. Ликующий народ все гуще заполнял улицы, люди свешивались с балконов домов, высовывались из окон, махали платками, шарфами, размахивали зонтиками. Слышались крики: «Да здравствует русская революция!», «Да здравствуют русские революционеры!», «Долой царя!»
Манифестация неаполитанцев производила самое внушительное впечатление. После пережитой в Америке клеветнической кампании это сердечное проявление чувств особенно трогало Андрееву и Горького.
Обширный двор у церкви св. Лоренца, где был назначен митинг, не мог вместить всех желающих приветствовать русских. Среди пришедших сюда были профессора университета, студенты, студентки и, конечно, простой рабочий народ.
Энтузиазм тысяч людей достиг предела, едва на трибуне показались прибывшие гости. С трудом удалось установить тишину, чтобы могли выступить ораторы. Полные горячих искренних чувств, их речи хорошо воплотились в словах одного молодого неаполитанца: «Ваш пример, о русские! велик для тех, кто будет ему следовать».
От имени своих товарищей Алексей Максимович ответил речью, часто прерывавшейся аплодисментами и криками одобрения. Он сказал: «Когда говорят о моей революционной деятельности, я чувствую себя взволнованным и смущенным, потому что в большой революционной русской армии — я только рядовой. Принимая ваше приветствие, как адресованное революционной России, я благодарю вас за себя, за мою родину и от имени всего мирового пролетариата».
К окончанию митинга полиция получила крупные подкрепления и перешла в наступление. Карабинеры с примкнутыми штыками принялись оттеснять неаполитанцев, сопровождавших экипаж, на котором русские возвращались в отель. Возникли серьезные эксцессы. Комиссар полиции приказал трубить боевой сигнал. Поднялась паника. Некоторые демонстранты стали разбегаться, но большинство тесным кольцом окружило экипаж.
Положение создавалось все более угрожающее. Андреева приподнялась с места и встала перед Горьким. Буренин закрыл собой их обоих. А Горький выпрямился во весь рост, сжал кулаки и с глазами, полными гнева, казалось, готов был ринуться в любую схватку.
Трубач протрубил вторично. Полицейские с обнаженными палашами принялись избивать толпу.
И вот офицер полиции поднял шпагу, чтобы скомандовать третий, последний сигнал к стрельбе. Секунда — и началось бы ужасное кровопролитие. Но в тот миг какой–то седой старик схватил руку офицера и горячо принялся убеждать остановить бойню. И тот сдался…
С трудом пробираясь сквозь бурлящее людское море, русские революционеры добрались до своего пристанища в отеле. До поздней ночи не расходились неаполитанцы у их окон. Слышались крики: «Эвива Горький! Эвива Андреева! Абассо царь!» — «Да здравствует Горький! Да здравствует Андреева! Долой царя!»
Немало прошло времени, прежде чем виновникам этого бурного торжества удалось уговорить толпу разойтись.
4
Перед Горьким и Андреевой остро встал вопрос — как вернуться на родину?
Если даже Горький, писатель с мировым именем, не мог рассчитывать на снисхождение полицейских властей, то революционерке–большевичке Андреевой тем более не приходилось на это надеяться. Полиция усиленно за ней следила, и только благодаря поспешному выезду за границу в свое время ей удалось избежать ареста.
Возвращение в Россию означало добровольно подвергнуть себя тюремному заключению.
Но тоска по родине и стремление к активной революционной работе были так велики, что Мария Федоровна просит друзей раздобыть ей документы, необходимые для переезда границы.
Не следует думать, что Мария Федоровна закрывала глаза на опасные последствия такого шага. Нисколько! Вот отрывок из ее письма в те дни писателю А. В. Амфитеатрову:
«…разная от европейцев порода людей мы, русские! Слышать не могу, когда они холодно начинают обсуждать „наступившую реакцию“, и не понимают, что это обозначает не борьбу с революцией, а пытки, убийства из–за угла, ошибочные смертные приговоры, расстрелы высеченных 250 ударами перед смертью для острастки! Выламывание пальцев у баб и подростков, я уж и не говорю об обычной бабьей обиде…
Они (европейцы. — Л. Т.) все думают, что революция — это когда революционеры на баррикадах, а солдаты палят по этим баррикадам и оружие у тех и других почти одного качества. Красиво, что говорить, но не по нынешним временам!
Пустить бы их на месяц пожить в шкуре русского революционера…»
Андреевой удалось получить паспорт для перехода русской границы, и она уже совсем было собралась им воспользоваться, как вдруг получила предупреждение друзей не ездить даже в Финляндию, где полицейские строгости были не так сильны.
Мария Федоровна послушалась совета, не уехала, однако недоумевала, чем объясняется решительный тон этого предупреждения. Только потом она узнала, что департамент полиции 18 июня 1907 года издал циркуляр «по установлении местожительства Желябужской–Андреевой обыскать, арестовать и препроводить ее в распоряжение начальника СПБ губернского жандармского управления».
В ожидании возможности вернуться на родину Мария Федоровна и Алексей Максимович решили остаться в Италии. Выбор их пал на остров Капри в Неаполитанском заливе, где климат наиболее благоприятствовал здоровью Горького.
…Капри — небольшой живописный островок, за короткое время его легко можно обойти весь вокруг. Чудесный вид открывается с него на Везувий, Неаполь и на целую цепь близлежащих островов.
Вилла, которую сняли невольные русские поселенцы, не вполне правомерно носит столь пышное название. Это совсем скромный домик из двух комнат с мансардой, где Горький устроил свой рабочий кабинет.
Одно окно кабинета выходит на море, до которого отсюда рукой подать. И оттого, что дом стоит на высоком пригорке, создается впечатление, что это — корабль, а вокруг него плещутся волны.
У самого окна стоит простой письменный стол, он на очень высоких ножках, чтобы Алексей Максимович, при его большом росте, не слишком нагибался. Рядом возвышается конторка, у которой можно писать стоя. Это тоже забота Марии Федоровны — чтобы Алексей Максимович меньше уставал.
А работает Алексей Максимович много, с ранних утренних часов до позднего вечера. Ему здесь, в уютной тиши островка, «пишется»…
Мария Федоровна старается, не мешая Алексею Максимовичу своим присутствием, находиться вблизи него, чтобы в нужном случае посоветоваться или просто перекинуться словом. Поэтому ее письменный стол поставлен в нижней комнате у самой лестницы, ведущей в верхний кабинет. Она чутко прислушивается к тому, что делается там, наверху: слышит, как Алексей Максимович чиркнул спичкой, кашлянул, перевернул лист бумаги, а вот сделал несколько шагов по комнате. Обдумывает что–то…
Мария Федоровна тоже занята литературным трудом. Она переводит на русский язык итальянские народные сказки, притом овладевает и сицилийским диалектом, на котором написаны некоторые сказки. Кроме того, как обычно, переписывает на машинке все рукописи Алексея Максимовича.
Дел у нее уйма!
На ее плечах и многочисленная адресованная Горькому иностранная корреспонденция. Ведет она и переписку с издателями и редакторами его произведений, а также каждодневно читает ему новости в английских, французских, немецких, итальянских, испанских газетах и журналах.
И с какой горячей душой, с какой глубиной вникает во все его творческие замыслы!
Это самоотвержение, доходящее порой до самоотречения, вызывается не только большим личным чувством, но и глубоким пониманием общественного значения Горького как писателя, революционного деятеля. «Он — знамя, кроме своего большого литературного дарования, знамя всего светлого, яркого, смелого и чистого, и сейчас именно за то, что он знамя, люди, потерпевшие крушение, уставшие и ренегатствующие, так усиленно накидываются на него», — делится Мария Федоровна с одним из друзей.
Скромная вилла на Капри быстро стала прибежищем многих русских эмигрантов, художников, артистов, писателей. Гостят тут Бунин, Леонид Андреев, Коцюбинский, Скиталец, Тихонов и другие именитые и начинающие литераторы. Для всех широко распахнуты двери дома, все находят тут привет, духовную и, нередко случается, материальную поддержку.
Принять, накормить и дать кров растерявшимся на чужбине, неимущим соотечественникам Мария Федоровна считает своей святой обязанностью. Дивиться только можно, как она поспевает справляться со всем этим. И в семье ведь свободных денег нисколько…
А. В. Луначарский, который был их близким другом, случайно узнав, что Марии Федоровне пришлось сделать заем у местного ростовщика, посоветовал для сокращения домашних расходов не принимать стольких гостей. Мария Федоровна даже рассердилась: — Нет, нет, это невозможно! Алексей Максимович заметил бы это. Он оторван от родины, но благодаря товарищам, которые к нему приезжают, он не перестает общаться с русскими людьми. Это нужно ему как воздух. Заботы о средствах к жизни я взяла на себя и должна справиться с этим во что бы то ни стало…
Резкую отповедь Марии Федоровны вызвала бестактность одного знакомого, сболтнувшего, что благодаря Горькому ее жизнь хорошо обеспечена. Без обиняков Андреева ему написала такие слова:
«А пришло ли Вам в голову… почему… та самая М. Ф., которая благополучно процветала в смысле денег, положения в обществе и т. п., ни на минуту не задумалась пойти на полное крушение всех своих личных благ, в настоящий момент находится в таком положении, что легко может сбыться пророчество С. Т. Морозова, часто говаривавшего: „Ох, М. Ф., останетесь Вы на старости лет без гроша за душой и умрете где–нибудь под забором…“?
…Еще никто в жизни не смел про меня думать, что я жадна! Я все свое отдала, все, что было, что получила от других и что сама заработала; у меня в настоящее время — ни гроша за душой, я честно могу сказать: то, что я ем, я зарабатываю. И я ни на одну минуту никогда не пожалела об отданном — было бы у меня еще, я сейчас же отдала бы и это. Мне ничьих денег не нужно, я себя прокормлю… Очень прошу Вас ничего не говорить Алексею Максимовичу о моем письме к Вам, так как больше всего на свете боюсь его беспокоить, особенно сейчас!»
