1
Вот отрывок из письма Марии Федоровны своей сестре Е. Ф. Крит, написанное в решительную минуту жизни, взволнованно, искренне, как исповедь:
«К. П.* расскажет тебе подробно, почему мы решили ехать за границу, что предполагается там делать и как я надеюсь увидеться с тобой и детьми. Не ехать с Алешей я не могла, так как та задача, которую он взял на себя, — огромная, значение ее предсказать нельзя, так она велика, он один может выполнить ее, и задача эта — историческая, а он сказал мне, что без меня не поедет. Мне тяжело и больно, что всю тяготу своей личной жизни, хозяйство, болезни детей и все это — я взвалила на твои плечи, Катя.
[* Пятницкий Константин Петрович — директор–распорядитель издательства «Знание». — Ред.]
…Пишу очень плохо — руки дрожат, дрожат где–то внутри такие жгучие, невыплаканные слезы. Как бы я обняла тебя, прижалась к тебе и плакала, плакала, покуда сил хватит. Я не плачу сейчас здесь, стараюсь не показывать Алеше своих настроений, я знаю, ему тоже тяжело, а сил ему надо много и дорога лежит перед ним тем более трудная, усеянная тайными шипами боли, злобы, зависти, клеветы, что задачу он себе поставил такую светлую и огромную, так мало личную.
Мне дорого, душу мою наполняет таким бодрым чувством сознание, что я буду ему помогать, что то дело, в котором я буду маленьким колесиком одной огромной машины, действительно настоящее, живое, нужное. И я верую, что я сделаю все, что могу, отдам все свои силы, всю свою душу на это общее дело — вот только почему я решилась ехать, решаюсь взвалить на твои плечи, как я уже сказала, свою личную тяготу, свое «хозяйство», заботы о детях, их болезни — пока ты позволяешь мне.
…Сюда больше ничего не посылай, все вышли в Берлин по адресу Ладыжникова, так как границу будем переезжать по чужому паспорту и лучше вещей иметь как можно меньше.
…Не удивляйся, что пишу тебе иногда в таком повышенном тоне. В голове звучат иногда такие значительные слова, живешь минутами так ярко, так много торжественного в душе, а иногда охватывает такая огромная тоска, что невольно и слова приходят необычные…»
И в самые опасные, рискованные мгновения жизни всегда такая стойкая, волевая, решительная — неужели она пала духом, сдалась перед грядущими трудностями?
Нет! Это был не страх, не отступление перед новыми опасностями. Если вдуматься глубже, слова Марии Федоровны, обращенные к сестре, доказывают, что она нисколько не отказывается от взятой на себя роли и полностью готова отдать все свои силы, всю свою душу «общему делу», однако в то же самое время она ясно осознает масштабы и трудности своих предстоящих обязанностей.
Это был мужественный загляд вперед.
Выехав из имения Варена с помощью финских друзей, Андреева и Горький благополучно добрались до города Або. Отсюда пароход доставил их в Стокгольм. После короткого пребывания в шведской столице они переехали в Берлин.
Здесь, в Берлине, и было принято то решение, о котором Мария Федоровна упоминает в письме сестре, — сопровождать Горького в Америку, отправлявшегося туда для сбора средств на революционное подполье.
Таково было задание Центрального Комитета партии большевиков. Владимир Ильич Ленин придавал этому делу большое значение.
Революционерка Андреева, которая сама себя скромно причисляла к «рядовым в партии», — разве могла она остаться в стороне от такого важного поручения партии!
Для исполнения этого дела нужен был также человек, который оберегал бы Горького от непредвиденных случайностей, обеспечивал ему спокойную деятельность.
Выбор ЦК пал на Буренина — испытанного боевика, имевшего опыт заграничной работы.
Евгеньич тогда находился в Софии, где хлопотал об отправке закупленного оружия. Там он получил предписание Красина немедленно выехать в Берлин, чтобы оттуда вместе со своим «подопечным» отправиться в Америку.
Тем временем, ожидая прибытия товарища — помощника в предстоящем нелегком деле, Андреева и Горький завязывали тесные связи с немецкими социал–демократами. За короткое время они успели повстречаться с руководителями рабочего движения К. Либкнехтом, Розой Люксембург, К. Каутским, А. Бебелем, причем с первыми двумя у них установились дружеские отношения.
В эти же дни Горький написал, а Андреева перевела на немецкий язык воззвание к европейским государствам «Не давайте денег русскому правительству». Воззвание было направлено против оказания финансовой поддержки царскому правительству на подавление революционного движения. Написанное со страстной убежденностью, оно имело большое агитационное значение.
2
В апреле 1906 года трое русских революционеров выехали из Германии во Францию.
В Париже их встретил Никитич — Л. Б. Красин и Папаша — М. М. Литвинов. Евгеньич — Буренин передал им свои дела по транспортировке в Россию оружия, закупленного во Франции, Бельгии, Англии, Швейцарии. Это оружие следовало направлять в Болгарию, а оттуда доставлять на пароходах в черноморские порты России. Задача сложная, нелегкая!
Евгеньич положил немало трудов на ее разрешение. И ему очень хотелось довести до конца успешно начатое дело. Но партия дала другое поручение, и приходилось беспрекословно его выполнять.
Тепло распрощавшись с Красиным и Литвиновым, «путешественники» выехали из Парижа в Шербург, оттуда на океанском лайнере «Кайзер Вильгельм Гроссе» поплыли в Соединенные Штаты Америки.
Через несколько дней, едва на горизонте показался американский берег, к пароходу подошел катер. Он был набит репортерами различных газет и журналов. Соревнуясь в быстроте и ловкости, они устремились в каюту Горького и Андреевой.
Посыпались вопросы, защелкали фотоаппараты. Горький решительно отказался давать интервью. Однако натиск был так силен, что сопротивление оказалось напрасным, пришлось ответить хоть на часть из множества вопросов.
Это была первая встреча с американцами, встреча, пока не предвещавшая ничего худого.
Вот показалась и статуя Свободы. Горький образно передал первое впечатление о ней в очерке. «Город желтого дьявола»: «Массивная фигура бронзовой женщины покрыта с ног до головы зеленой окисью. Холодное лицо слепо смотрит сквозь туман в пустыню океана, точно бронза ждет солнца, чтобы оно оживило ее мертвые глаза. Под ногами Свободы — мало земли, она кажется поднявшейся из океана, пьедестал ее — как застывшие волны. Ее рука, высоко поднятая над океаном и мачтами судов, придает позе гордое величие и красоту. Кажется — вот факел в крепко сжатых пальцах ярко вспыхнет, разгонит серый дым и щедро обольет все кругом горячим, радостным светом».
Писатель подметил точно: большинство иммигрантов — пассажиров «Кайзер Вильгельм Гроссе» именно с такой наивной надеждой взирали на статую «богини Америки».
Пароход наконец вошел в Нью–Йоркский порт.
Берег заполняла толпа русских эмигрантов, собравшихся приветствовать Горького и его спутников. Однако целые отряды полицейских с дубинками в руках оградили толпу канатами.
Появились иммиграционные и таможенные чиновники. Начался строгий, по всем правилам полицейского искусства допрос.
— Не являетесь ли вы анархистом, подчиняетесь ли вы закону и порядку? — услышал Горький.
— Нет, я не анархист, я социалист, — ответил Горький. — Я верю в закон и порядок и именно по этой причине нахожусь в оппозиции к русскому правительству, которое в данный момент представляет собой организованную анархию.
Представители власти удовлетворились ответом и разрешили сойти на американский берег.
Толпы людей громкими возгласами приветствовали писателя и его товарищей. А лишь они сели в экипаж, как многие бросились выпрягать лошадей, чтобы самим везти экипаж. Едва удалось отговорить от подобного почета.
На следующий день нью–йоркские газеты были полны описаний этой встречи. Одна из них сообщала читателям: «Русский писатель и революционер Максим Горький высадился вчера с парохода под горячие приветствия своих соотечественников. В течение нескольких часов они ждали его под дождем. Встреча эта затмила собой прием, который был оказан борцу за свободу Венгрии Кошуту и создателю единой Италии Гарибальди, когда они прибыли в Америку. Писатель–революционер призывает американскую нацию помочь русскому народу в его борьбе за свободу! Поддержим этот призыв!»
Однако были и другие вести, заставлявшие насторожиться. Буренин, которому партия поручила заботу о благополучии и безопасности своих посланцев, обратил внимание на заметку в одной нью–йоркской газете. Под заголовком, набранным крупным шрифтом: «Шпионы преследуют Горького, прибывающего в Соединенные Штаты. Царские власти преследуют борца за свободу!» — газета сообщала, что несколько агентов русской тайной полиции неотлучно ведут наблюдение за Горьким и Андреевой с того момента, как они сели на пароход.
В гостинице, где остановились русские революционеры, царило необычайное оживление. От репортеров и всяких любопытствующих лиц не было отбоя. Приходили представители различных организаций и множество людей, стремившихся хотя бы взглянуть и пожать руку известному писателю. Стол в салоне гостиницы был завален массой визитных карточек и телеграмм.
На улице во время прогулки приехавшим русским не давали проходу. В метрополитене пассажиры вскакивали с мест и жали им руки со словами: «Добро пожаловать!»
В первый же день по прибытии в Нью–Йорк на аристократической улице в клубе университета состоялся обед в честь Горького. На обеде присутствовали Марк Твен и другие видные американские писатели.
Буренин в своих воспоминаниях писал: «Мы, знавшие Горького, видели, что Марк Твен захватил его. А последний смотрел на Горького восторженными, блестевшими из–под густых бровей глазами. Прекрасно было его живое, милое лицо, в каждой черточке которого сквозил юмор, пленявший нас с детства в любимых нами Томе Сойере и Геке Финне».
Обед прошел дружественно, обе стороны выражали самые сердечные чувства.
Однако едва прошло всего несколько дней, как Буренина встревожило новое грозное предупреждение. Развернув солидную нью–йоркскую газету «Пост», он прочел заметку, которая заставила его насторожиться.
«Как удалось установить друзьям Горького, — писала газета, — доверенный агент русской секретной полиции находится в настоящий момент в Нью–Йорке, тратя деньги своего правительства на организацию эффективного шпионажа за Горьким и его двумя товарищами революционерами, прибывшими сюда для сбора средств на дело русской революции».
Газета далее сообщала, что этот секретный агент — один из наиболее ловких в полиции русского правительства.
Тучи сгущались. Теперь следовало ожидать, что разразится гроза. И она разразилась с еще большей силой, чем можно было предполагать.
3
Скандал возник огромный и постыдный. Постыдный тем более, что произошел он в стране, воздвигнувшей у своего порога величественную статую Свободы.
Андреева, Горький и Буренин после одного из многочисленных собраний поздно ночью вернулись в гостиницу. В вестибюле их уже поджидала хозяйка. Лицо ее пылало «благородным» негодованием.
— Не входите! Не входите!.. — грозно шипела она, простирая руки вперед, будто отталкивая от себя нечто отвратительное. Взор ее притом был устремлен на Марию Федоровну, и всем своим видом она изображала презрение и возмущение.
Трудно было удержаться от смеха, глядя на весь ее карикатурный облик. Однако, когда, исходя злобой, она указала на выброшенные из номеров вещи, стало понятно, что произошло что–то возмутительное.
Раскрытые чемоданы русских постояльцев валялись вокруг, словно после бандитского налета. В них кое–как, наспех были запихнуты костюмы, белье, мелкие дорожные предметы. Смятое концертное платье Марин Федоровны торчало из сундука возле брошенных туда же ботинок и юбок. По всему было видно, что действовали впопыхах, заботясь лишь о том, чтобы успеть завершить «операцию» до возвращения владельцев этих вещей. Кстати, потом обнаружилось исчезновение часов Марии Федоровны, украшенных бриллиантом.
Описывая эту сцену, Буренин пишет: «Горький стоял, покручивая усы, недоуменно смотрел то на меня, то на расходившуюся фурию–хозяйку. У него был такой вид, что мне вдруг стало стыдно, точно я был во всем виноват, не сумев предупредить всех этих позорных событий».
Но, разумеется, честнейший Буренин напрасно корил себя в свершившемся налете и во всей этой гнусной истории. В действительности он никак не смог бы противостоять силам, обрушившимся на Андрееву, Горького и на него самого.
Восторженный прием, оказанный Горькому и его товарищам, чрезвычайно обеспокоил царского посла в Соединенных Штатах. Опасения его возросли еще более, когда прошел слух, что президент Теодор Рузвельт собирается принять русского писателя в своей резиденции в Вашингтоне.
Посол затеял по существу несложную, но верную по результатам интригу.
Расчет его строился на лицемерии американской буржуазии, на ее фарисейской морали. Какой ужасный «грех»: Андреева и Горький не обвенчаны в церкви, а относятся друг к другу как муж и жена…
Подкупленная желтая пресса подняла бешеную травлю против нарушителей законов морали. Буржуазные газеты одна за другой подхватывали кампанию, затеянную на деньги агентуры царского правительства. Мещанское болото всколыхнулось, дикие небылицы нарастали как снежный ком, давали обильную пищу для сплетен.
В чем только не обвинялась Мария Федоровна, к которой еще совсем недавно почтительно обращались «миссис Горки»!
Угрозы, шантаж — все было пущено в ход, чтобы настроить общественное мнение. И толпа, падкая до всяких, пускай самых нелепых, сенсаций, подхватила грязную клевету.
Вот почему владелица гостиницы предложила Марии Федоровне покинуть ее кров. В этих условиях на другие отели также не приходилось рассчитывать.
Положение создалось невыносимое. Оставалась лишь последняя надежда на помощь американских писателей.
— Погодите немного! — сказал Буренин своим спутникам, находившимся со своими вещами в вестибюле гостиницы.
Евгеньичу пришла мысль найти пристанище в общежитии клуба писателей, где незадолго их так тепло принимали.
План этот удался. Почти…
Писатель Лерон Скотт и его жена, жившие в общежитии, согласились приютить у себя Андрееву и Горького, но при условии, что их пребывание останется в тайне от всех.
Условие было принято. Оставив на попечении миссис Скотт своих товарищей, Буренин в сопровождении писателя Скотта вернулся в отель за вещами.
Тут снова произошла сцена, еще более убедившая Евгеньича, насколько сильна была поднятая кампания. Лерон Скотт принялся энергично убеждать хозяйку отеля в неправоте, в негостеприимстве, в неприличии поведения. Хозяйка не сдавалась. От прямых убеждений Скотт перешел к настояниям и аргументам, подкрепляемым стуком кулака по столу и к угрозам муками ада. Хозяйка оставалась непреклонной. А Скотт горячился все сильнее…
Тем более поразительно, что Лерон Скотт по прошествии совсем короткого времени изменил своей твердой позиции. Да и не только он, а также и остальные защитники русских гостей отступились от них, робко оправдывая свое бессилие могуществом воинствующей желтой прессы.
Даже Марк Твен оказался в лагере малодушных, рассказывает в своих воспоминаниях Буренин. Когда Горький пытался позвонить ему по телефону, то он оказался «занемог–шим», хотя накануне обнимал своего русского собрата и заверял его в своей необычайной привязанности и любви.
Все это дает наглядное представление о буре, бушевавшей в те дни вокруг имени Андреевой и Горького, буре такой силы, что даже лучший, обычно независимый представитель американской литературы вынужден был поступиться своими взглядами. Что же тогда говорить о людях меньшего масштаба!
Утренние и вечерние газеты час от часу нагнетали грязную кампанию. Андреева и ее спутники изображались извергами, грозящими нарушить нравственные устои и добродетели американского общества.
В доме американских писателей окна закрыли глухими шторами. Ради пущей осторожности Горькому запретили подходить к окнам. Напуганные обитатели общежития перешли на тихий шепот.
Однако неверно думать, что среди американцев вовсе не нашлось людей стойких, мужественно сохранявших незыблемость своих взглядов.
Андреева и Горький получили из разных штатов от рабочих–социалистов немало писем с предложением разделить свой кров. Обращало на себя внимание одно письмо, адресованное лично Марии Федоровне. В нем были такие строки: «Я не могу и не хочу позволить, чтобы целая страна обрушилась на одинокую, слабую молодую женщину, и поэтому предлагаю вам свое гостеприимство».
Автор письма Престония Мартин была обеспеченной американкой, дочерью известного врача. Такой дом вселял надежду. Предложение Престонии Мартин являлось наиболее приемлемым.
Буренин отправился к ней с просьбой принять Андрееву и Горького в качестве платных гостей. Ему удалось это устроить, и после недельного пребывания в общежитии, скорее похожего на заключение, они переехали в виллу семьи Мартин.
Новое местожительство троих русских не осталось в секрете. Газетные репортеры быстро разведали, кто и где дал им приют. Теперь клеветнический поток обрушился и на супругов Мартин. Авторы некоторых статей стали призывать их изгнать из своего дома «нарушителей морали», а в противном случае грозили всяческими карами.
Престония Мартин стойко выдерживала все нападки и опубликовала в печати ответ, в котором были такие слова: «Я считаю, что нам оказана честь тем, что мы принимаем гг. Максима и Марию Горьких, и мы с удовольствием будем иметь их своими гостями до тех пор, пока им это нравится».
Решительный тон ответа не вызывал никаких сомнений. Злое улюлюканье раздалось было снова, но постепенно стало утихать. К тому же супруги Мартин, оберегая покой «гг. Максима и Марии Горьких», наглухо закрыли от непрошеных гостей двери своей виллы.
