1
Перекличка человеческих судеб порой удивительна. И, как по волшебству, жизненные зигзаги вдруг превращаются в прямой, гармонический путь.
Кадет морского корпуса Федор Юрковский был слишком молод, чтобы об этом задумываться. Однако неисповедимость судьбы ему уже пришлось испытать. Причиной тому было его неудержимое влечение к искусству и жестокий произвол власти. Известно: стихии эти враждебны и столкновение их редко приводит к добру.
Так и случилось в тот день, когда кадет Юрковский вздумал на большой перемене передразнивать воспитателя класса. Лицедейство его вызвало дружный смех и одобрение товарищей. Даже старшеклассники явились смотреть, как искусно он «входит в образ».
— Браво, Юрковский! Покажи, как он перед начальством гнется… И как орет на нас.
Представление оборвалось неожиданно, в классе загремел грозный голос:
— Юрковский, ты что там рожи строишь? Меня передразниваешь? А? Иди–ка сюда!
И много лет спустя главный режиссер Императорского Александрийского театра Федор Александрович Юрковский бледнел, вспоминая, как жестоко его тогда выпорол оскорбленный воспитатель. Пожалуй, даже запорол бы насмерть, если бы дядька не сжалился над мальчиком и не доложил вовремя, что тот в обмороке.
Актриса Александрийского театра М. П. Лелева рассказывала примечательный эпизод из своей жизни. Будучи еще совсем юной ученицей балетного училища в Петербурге, она со своими сверстницами уже участвовала в спектаклях. Однажды, когда в театре находился Николай Первый, публика особенно горячо приветствовала маленьких балерин. Дети охотно выбегали на вызовы, и впереди всех она — самая бойкая и красивая. Царь велел привести детей к нему в ложу, одарил их конфетами, а ее, кукольную балериночку, поднял на руки, поставил на стол, полюбовался и — забыл… Девочка смотрела, как ее подружки уплетают всякие сладости, как их целуют нарядные придворные дамы, а она оставалась стоять на столе, боясь шелохнуться, и никто не смел снять ее с места, где она оказалась по воле царя.
Только когда началось действие и аванложа опустела, капельдинер унес плакавшего ребенка на сцену.
Актриса Лелева стала женой режиссера Юрковского. Со смехом рассказывала она этот случай своим детям. Но дети еще не умели улавливать юмористической нотки, и то, что отец перенес такое наказание от жестокого воспитателя, и тот испуг, который испытала мать по прихоти царя, — все это вызывало у них обиду за родителей.
Старшая дочь, гимназистка Маша, возмущалась:
— А я бы им ни за что не простила!
Маша сжимала кулачки, глаза ее гневно блестели.
Любимица отца, она, по общему мнению, походила на него своим, не по возрасту, решительным, неукротимым характером. К тому же отец, стремясь привить дочери свои привычки и убеждения, никому, даже матери, не передоверял ее воспитание. А он был человек стойкий, державшийся твердых, почти аскетических взглядов на жизнь.
В своих строгостях отец доходил до крайности. Живая и хорошенькая дочь его привлекала внимание посторонних на улице. Поэтому он требовал, чтобы ее одевали в самые некрасивые платья, и даже велел заменить перламутровые пуговицы простыми, костяными. По той же причине вьющиеся каштановые волосы девочки остригли совсем коротко, по–мальчишески. Ну уж конечно запрещалось баловать ее, и только потихоньку от мужа мать смела угощать свою дочь лакомствами.
Несмотря на всяческие строгости и запреты сурового отца, Маша его обожала. Особенно восхищала его неугасимая страсть к сцене.
Мать тоже посвятила свою жизнь театру.
И хотя родители не поднялись высоко по ступеням лестницы славы, оба они бескорыстно любили искусство.
Не удивительно, что живя в атмосфере, насыщенной интересами театра, старшая дочь тоже решает посвятить себя сцене.
Восемнадцатилетняя девушка экстерном сдает экзамены в Консерватории. Теперь перед ней выбор: стать незаметной актрисой «на выходах» в каком–либо театре столицы или вступить в провинциальную труппу, где больше возможностей проявить свое дарование.
Играть, играть! Работать! И жить самостоятельно, чтобы перестать быть обузой в большой семье, содержать которую родителям все труднее. Вот чувства, заставляющие юную актрису покинуть столицу и уехать в Казань в труппу режиссера Медведева.
Отлично сценически подготовленная, статная, красивая, обаятельная, она успешно проходит путь дебютантки.
Ничего, что роли ее пока невыигрышные, случайные, но и в них она заставляет говорить о себе как о талантливой, подающей большие надежды артистке. А казанская публика весьма взыскательная и искушенная, и местный театр давно славится как один из лучших в волжских городах. Недаром из него вышли многие прославленные русские актеры. Ну хотя бы непревзойденный В. И. Качалов.
Судьбе было угодно, чтобы удачно начавшийся сезон в Казани оказался первым и последним. Мария Федоровна вышла замуж. А вскоре ее муж, молодой, но уже видный чиновник А. А. Желябужский, переехал на службу в Тифлис.
К счастью, Тифлис оказался городом театральным. Любители сцены создали здесь Артистическое общество, объединившее многих талантливых людей. И супруги Желябужские — муж тоже страстно увлекался сценическим искусством — сразу заняли ведущее положение среди местных любителей.
Мария Федоровна, обладая профессиональной подготовкой, вскоре стала «премьершей» и даже переменила свою фамилию на сценический псевдоним — Андреева. За пять лет жизни в Тифлисе она сыграла немало разных ролей — от водевильных простушек до классической роли Ларисы в «Бесприданнице» Островского.
Выступала она и в оперных постановках — пела Миньону в одноименной опере Тома. Рецензенты отмечали ее превосходные вокальные данные, тонкую музыкальность и умение создать образ, овеянный большой поэтичностью.
Но все это было только началом славного артистического и необычайного жизненного пути Марии Федоровны Андреевой.
2
…Москва девяностых годов прошлого века жила бурной жизнью. Старый деревянный город отживал свой век, все более уступая место каменным строениям. Даже сонные арбатские, пречистенские, остоженские переулки с их барскими особняками, украшенными замысловатой резьбой на фронтонах и громоздкими кариатидами на фасадах, теряли свой старозаветный облик. Что же говорить о центральных улицах, где тихоходную конку сменял быстроколесный трамвай–новинка, пугавший извозчичьих лошадей своим диковинным видом, а самих извозчиков — конкуренцией копеечных билетов, где на месте ветхих лабазов строились громадные фирменные магазины, а вместо сомнительных «номеров для приезжающих» вырастали комфортабельные гостиницы и отели.
Долгополые купчины и длиннобородые сидельцы в Замоскворечье, Зарядье, Китай–городе давно стали сдавать свои вековые позиции сыновьям–грамотеям, и простые лапотники, когда–то торговавшие вразнос с лотков, уже обзаводились лавками, магазинами, занялись всяческим коммерческим предпринимательством.
Даже за седые стены Кремля да в разбросанные в разных уголках города древние монастырские подворья и обители проникали знамения нового — электрический свет и паровое отопление.
Но главное — первопрестольная все более становилась промышленной. Заводы и фабрики плотным кольцом, еще большим, чем старое Садовое, обхватили белокаменную Москву. А на Пресне разрастался фабричный городок Трехгорной мануфактуры.
Правда, ткачи (слово ткачиха еще резало слух: женщина пока не помышляла полновластно хозяйничать у станка) жили обособленно от остального рабочего люда: металлистов, пищевиков, деревообделочников.
Пресненцы ютились в фабричных общежитиях–логовах, в бесчисленных лачугах и хибарах, разбросанных вокруг старого Ваганьковского кладбища. Это был городок на отшибе, отличавшийся от прочих частей Москвы особенной нищетой и неблагоустройством.
Крупные и мелкие машиностроительные заводы и фабрики тоже имели свою географию. Но и они размещались дальше от центра, конечно не для того, чтобы уберечь его от копоти и дыма своих труб, а потому, что земля на окраинах ценилась дешевле.
Пролетарское население города росло неудержимо. Это была скрытая грозная сила, зревшая и набиравшая мощь.
И была еще Москва особняков–полудворцов вычурной архитектуры, построенных сообразно вкусу их владельцев — богатых купцов, фабрикантов и заводчиков. Привычный стародавний быт и тут ломался под натиском неумолимой европеизации.
Привилегированное чиновничество занимало обычно благоустроенные казенные квартиры, предоставлявшиеся в зависимости от ранга и служебного положения.
Вот солидный дом в самом центре города — в Театральном проезде. Медная, начищенная до сияющего блеска табличка извещает, что здесь живет статский советник А. А. Желябужский. Звание его по гражданскому ведомству приравнивается к генеральскому. И пост у него тоже немалый — государственный контролер Московского узла железных дорог. Соответственно апартаменты ему предоставлены комфортабельные, из девяти комнат.
Семья Желябужских невелика: Андрей Алексеевич — глава семьи, Мария Федоровна — его жена, сын Юрий — гимназист, дочь Катя, племянник мужа Алексей — студент. В своей просторной квартире семья как будто теряется, тем более что племяннику отведена уединенная комната в конце коридора, непосредственно примыкающего к запутанному лабиринту служебных кабинетов. Оттуда имеется два выхода на улицу, не считая черных, внутренних лестниц во двор.
3
Действительный статский советник — этого высокого чина А. А. Желябужский удостоился, еще будучи в сравнительно молодом возрасте, — с утра спешит в свой служебный кабинет. Хозяйка дома тоже торопится: кроме дневной репетиции в театре у нее еще масса всяких дел.
Мария Федоровна достает из сумочки изящный блокнот из полированных пластин слоновой кости, с миниатюрным грифельком на золотой цепочке. Бисерным почерком, совращениями, похожими на иероглифы, доступными расшифровке только ей самой, Мария Федоровна помечает то, что следует исполнить в течение дня.
После репетиции в театре надо обязательно поспеть к супруге генерал–губернатора великого князя Сергея Александровича — Елизавете Федоровне, сестре царицы. Она вознамерилась писать портрет известной актрисы, московской красавицы. И вот приходится позировать и терпеливо слушать пустую светскую болтовню великой княгини.
Потом необходимо заехать к дантистке Розенберг, нет, не для того, чтобы лечить зубы, а чтобы взять пакет, который следует потом передать в надежные руки.
Сегодня вечером Мария Федоровна не занята в театре, по предстоит участвовать в благотворительном концерте–бале в Благородном собрании. Доход с этого концерта–бала официально должен поступить в пользу какой–то организации, в действительности основная доля сбора пойдет вовсе для другой цели.
— Лошадь подана! — доложил камердинер мужа Сергей. Большой любитель чтения, он относится к Марии Федоровне с особенным вниманием, так как она дает ему книги и приоткрывает завесу в иной, чудесный мир на спектаклях, в которых играет.
Серая, в яблоках, лошадь, запряженная в легкие сани, горячится, нетерпеливо бьет копытом. Падающие снежинки мягко ложатся на красную нитяную сетку, наброшенную на ее спину и низко свисающую с оглобель. Кучер Захар, сдерживая порыв застоявшейся лошади, делает вид, что сердито ворчит на нее, но сам любуется статями кровного рысака.
— Здравия желаю, барыня! — по старой солдатской привычке почти гаркнул Захар и заботливо откинул медвежью полость.
Городовой, беседовавший с дворником на заснеженной мостовой, почтительно вытянулся и козырнул. Сани помчались по узким московским улицам и переулкам к театру в Каретном ряду. Иногда навстречу попадались такие же саночки с рысаками, с парой холеных лошадей в нарядной упряжи, а больше плелись заморенные извозчичьи клячи, коих в Москве тысячи.
На улице было все как обычно. Но сегодня почему–то волновали беспокойные мысли, которые хотелось отогнать, а они упорно возвращались, вселяя неясную тревогу в душе. Чтобы отвлечься, Мария Федоровна заставила себя, как иногда успешно удавалось в бессонницу, думать только о самом приятном. Таким всегда была работа в театре, особенно встречи со Станиславским.
Константин Сергеевич сыграл решающую роль в ее судьбе. По приезде в 1893 году из Тифлиса в Москву она вступила в Общество литературы и искусства. Душой общества был К. С. Станиславский. Он сразу обратил внимание на дарование провинциальной любительницы. Увы, Андреева могла называться только так, ведь на профессиональной сцене ей удалось пробыть слишком недолго, да и сколько времени с тех пор минуло!
Никогда не забыть, как чутко и внимательно помогал Константин Сергеевич готовить роль Ларисы в «Бесприданнице». Роль не давалась, хотя ранее в Тифлисе именно она принесла шумный успех. Теперь тем более огорчали критические замечания режиссера спектакля Станиславского. Но он был так терпелив! Заметив, что молодая актриса не усваивает его советов, он пригласил в помощь свою старую учительницу, опытную артистку Медведеву, и с нею вместе принялся растолковывать образ Ларисы.
А огромный успех в роли Раутенделейн в «Потонувшем колоколе»! И тут она многим обязана помощи Станиславского. Никакая подробность игры не укрывалась от его взора, он вникал во все, и даже замечательный парик Раутенделейн был сделан по его указанию — длинные до пят золотистые волосы, не завитые, а только чуть волнистые, они покрывали всю фигуру и казались настоящими. А на костюме, тоже по его совету, было нашито бесчисленное множество ленточек, которые при движении переливались как струи воды.
Роли, сыгранные в Обществе литературы и искусства, принесли Андреевой большой успех. Не удивительно, что когда в 1898 году открылся Художественный театр, то Станиславский пригласил ее в состав труппы.
И здесь он не оставлял Марию Федоровну своим чутким учительским вниманием. Однажды на генеральной репетиции ему не понравилось исполнение Андреевой роли пастушка Леля в «Снегурочке», и он предложил немедленно заняться этой ролью дома. И пастушок, как был в костюме и гриме, вместе с режиссером отправился из театра продолжать работу. Занимались весь вечер и, подкрепляясь крепким кофе, всю ночь, а утром, чуть передохнув, отправились в театр на вторую генеральную репетицию. Так Константин Сергеевич добился, что актриса Андреева стала очаровательным сказочным пастушком.
Да, он и сам сказочный — милый, добрый, гениальный Станиславский…
Морозный ветер резко бьет в лицо. Легкие низкие сани мчатся, поскрипывая полозьями, по накатанному снегу. Размашисто выбрасывая стройные ноги, бежит рысак, он сам будто наслаждается быстротой бега и оттого вытягивает вперед голову, прося свободнее отпустить вожжи.
Но вот и театр. Кучер Захар лихо подкатывает к подъезду, оборачивается и, придерживая одной рукой вожжи, другой отбрасывает меховую полость.
— Когда прикажете подавать, барыня?
— Спасибо, не надо! Доберусь на извозчике…
Мария Федоровна скрывается в заветных дверях артистического входа. Трудовой день начался…
После репетиции Мария Федоровна чуть задержалась у артистического подъезда. И тогда с ней произошел случай неожиданный, необыкновенный, заставивший ее собрать всю свою волю, чтобы не выдать охватившего волнения.
Пережитым в эту трудную минуту Мария Федоровна поделилась со своим другом, студентом–революционером А. Н. Тихоновым, а он, по прошествии лет, поведал об этом в книге воспоминаний.
Андреева в раздумье остановилась на улице. «Взять ли извозчика или пойти к Розенберг пешком? Пожалуй, лучше поехать на извозчике — так меньше шансов попасться на чужие глаза, что сейчас было бы очень некстати…»
Мягкий звон серебряных шпор и чей–то знакомый вкрадчивый голос заставил обернуться.
— Здравствуйте! Случайная, чудесная для меня встреча…
Адъютант генерал–губерпатора полковник Джунковский появился так, словно возник из–под земли. Странно: впечатление такое, будто встреча эта вовсе не так случайна и полковник поджидал где–то поблизости.
Они были знакомы немного: видались в генерал–губернаторском доме, кроме того, полковник, заядлый театрал, не пропускавший ни одного нового представления, иногда заходил за кулисы.
— Разрешите воспользоваться счастливым случаем и проводить вас, сударыня? — по–французски обратился Джунковский.
«Боже, как некстати!» — подумала Мария Федоровна, но ответила в тон, тоже по–французски.
— Весьма рада…
Джунковский обычно не походил на пустого светского болтуна, однако в этот раз заговорил не без некоторой игривости: — Сударыня, я никак не сомневался, что вы очаровательная женщина, но я не знал, что вы такая опасная!
Андреева насторожилась. К чему эти слова?
— Вы очень любезны, полковник, но я не вполне вас понимаю…
Джунковский помедлил, склонился, быстро взглянул в лицо.
— Стало известным, что вы скрываете опасного государственного преступника. Могут быть неприятности для вас и для театра… — сказал он вполголоса и уже очень серьёзно.
Андреева густо покраснела.
— Я никого не скрываю…
Джунковский остановился и глядел в упор.
— Верьте мне… прошу вас! — сказал он совсем тихо и, звякнув шпорами, откланялся.
Мария Федоровна постояла в растерянности, с трудом собралась с мыслями и неторопливо пошла пешком в противоположную сторону от улицы, где жила дантистка Розенберг. От такого разговора не легко было сразу прийти в себя.
Пора объяснить всю эту таинственность. Но придется сделать некоторое отступление.
