Н. А. Пешковой1
12 ноября 1941
Надя, милая моя!
Пишу тебе из Борового, это в Казахской ССР, Акмолинской области, попала сюда, потому что здесь Деткомбинат Академии наук и поэтому здесь вся моя троица, Марина, Володя и Алеша.
Приехав, послала тебе телеграмму, спрашивая о вас и том, где Ив. Павл. Ладыжников. Адрес, боюсь, переврала, потому что сказал мне его Ив. Павл, в последнюю минуту, когда уже за мной приехали везти меня на вокзал. Послала по адресу — Ташкент, улица Каравалова, 24 — ответа до сих пор не получила, а о том, что телеграмма не доставлена, здесь не извещают.
Уехала я ужасно: в 12 часов 30 минут ночи с 13-го на 14-е октября мне позвонили из Президиума Академии наук и объявили, что по постановлению правительства академики и главнейшие сотрудники Ак. н., особенно партийцы, должны немедленно эвакуироваться, чтобы я сложила вещи, приготовилась, а в 5 утра за мною заедет машина и доставит меня на вокзал, билеты — будут. Пробовала возражать, говорила, что у меня инвалид дочь, но, разрешив взять с собой Катю, все же настаивали на немедленном отъезде. Ив. П. успел приехать за несколько минут до моего отъезда, никого, кроме него, даже сына моего, не успела увидеть.
А. М. Деборину
15 ноября 1941
Послала Вам заказное письмо, боюсь, оно к Вам придет месяца через полтора! А повторять уже написанное не хочется… Тяжело мне очень и никак в себя не могу прийти, что уехала, да еще так внезапно — в двенадцать ночи позвонили, к пяти утра велели собраться, а в девять уже ушел поезд. Как сумасшедшая поддалась гипнозу, убеждениям, что я-де стара, пешком не смогу уйти, что буду обузою, что я не имею права оставаться и что по распоряжению правительства должна уехать, так как это распоряжение в особенности касается членов партии — академиков и ответственных работников Академии.
Январь 1942
Дорогой Абрам Моисеевич! Не знаю, получили ли Вы мое письмо, посланное в ответ на Ваше… Жаль, если оно не дошло до Вас, потому что в нем я подробно описывала Вам житье-бытье академиков, наладившиеся по воскресным дням лекции в читальном зале здешней библиотеки, проводимые нами совместно с работниками Сеченовского института. Эти последние ведутся нами по типу, принятому комитетом по агитации и пропаганде науки при Академии наук. Здесь мы кооптировали еще Льва Семеновича Берга (ленинградского), чудесного лектора, умного и чрезвычайно эрудированного ученого. Надеюсь, Вы это одобрите?
Сколько можно, стараюсь помочь руководам здешнего пионерлагеря. Но это дело очень тонкое и трудное, боишься не помешать руководам, так как ребята сильно скучают и не скажешь, чтобы с ними легко было. Изредка получаю поручение выступить с докладом, встав на учет в здешней парторганизации. Не думаете ли Вы, что мне, может быть, можно вскоре вернуться в Москву на работу, Абрам Моисеевич? Ведь раз Дом ученых функционирует как-никак, а я остаюсь пока что его директором, то не пора ли мне туда вернуться на работу?
Читал тут как-то Маслов П. П. воспоминания о Гарине-Михайловском, вот плохо-то было, уй-уй-уй! Все я да я, и все ни к чему. Жаль! На днях выступит В. И. Вернадский. Это, должно быть, будет очень интересно. А Гамалея так читал картинно о вызывающих сыпной тиф вшах, что после его лекции все уходили почесываясь.
Жаль, что Вы так далеко и переписка с Вами затруднительна все-таки; пока напишешь, получишь ответ, сколько воды утечет! Сейчас у нас гуляет грипп, непонятно почему. Климат здесь чудесный и солнце, очень частое, светит и греет совсем не по-зимнему даже в морозы.
Н. А. Пешковой
27 января 1942
Милая моя Тимоша, прости, что пишу тебе на поллисточке и так убористо, но писать приходится все больше, так как стали получаться письма и из Москвы и с разных концов от друзей и товарищей. Хочется не отрываться от людей, а бумаги у меня все меньше и меньше… Приехал Носов, привез деньги, спасибо тебе, значит, за февраль заплачу за все и могу не беспокоиться. Мучает меня, конечно, что теперь это тебе так трудно. Ну, да авось «жизнь войдет в свое русло», как мне пишут из Москвы, значит — вернемся в Москву, будем снова работать, восстанавливать и вновь строить, словом — прогонят и изничтожат наши фашистских мерзавцев. Только и живешь по-настоящему, слушая радиосводки. И так обидно бывает, что не видит и не слышит А. М., когда передают об особо удивительных людях, геройских поступках, великих чувствах… И плакал бы, и горевал, и мучался бы он, конечно, но — и счастлив бывал бы, и ликовал бы с заслуженной гордостью!
Мне часто приходится выступать с докладами, и часто у меня перехватывает горло, боюсь расплакаться: когда говоришь, так ярко видишь перед собой наших изумительных людей, таких простых, настоящих советских, и таких стойких, мужественных. Многих знаю даже лично. Иногда мне приходится выступать еще и как профессионалу-чтецу. На днях читала Чехова — «Душечку», «Дом», «Ваньку» и др. Представить себе не можешь, как мне это трудно дается, такое все что-то далекое, мелкое и, грешным делом, нудное!
Написала я и в Москву и в Казань с просьбою вызвать меня на работу, не знаю, удастся ли мне это, ведь я и эвакуацию свою считаю ошибочной, мне надо было оставаться, ведь Дом-то ученых продолжает работать.
…Ивану Павловичу не пишу, так как он еще, должно быть, из путешествия своего не вернулся, а Тихонову и Липе прилагаемые письма передай, пожалуйста.
Маринуся кланяется тебе, Марфе и Дарье, мы с ней много читаем и занимаемся. Привет тебе от Кати.
Твоя М. А.
М. Л. Сулимовой
7 июня 1942
Дорогая Мария Леонтьевна!
Давно уже сбираюсь написать Вам это письмо и все откладывала его, так как уж очень тяжело у меня на душе и не с кем мне поговорить, не с кем поделиться думами моими. Поймете ли Вы меня? Дойдет ли до Вас написанное короткими словами, так много передуманное и мучительно пережитое? Хочется верить и надеяться, что дойдет. Не могу и не хочу я больше работать в Доме ученых, почему и решила уйти из него.
Самое крупное в моем решении — это ясное представление о том, что актив членов Дома ученых, создавшийся и сплотившийся в нем за десять лет моей в нем работы, — распался и, как мне чувствуется по целому ряду писем, получаемых из Москвы, ушли и уйдут из него самые ценные люди. Начинать все снова, сначала я не в состоянии. Второе — это мой, правда, вынужденный отъезд и долгое отсутствие из Москвы, которые далеко разделили меня от коллектива сотрудников. […]
Жить мне осталось, много сказать, пять-шесть лет. Имею ли я даже право уменьшить это число на два-три года. У меня две задачи — поставить на ноги своих малышей — Марину и Володю, а пока что еще и Алешу и написать об Алексее Максимовиче. А принявшись за работу в Доме ученых, я сокращу свою жизнь, наверное, результатов же для дела вряд ли добьюсь, слишком подорвала я и силы свои и возможности: ведь всякий будет совать мне в нос свое геройское поведение в тяжкие дни осады и мое «бегство».
…Трудно мне было уехать из Москвы, ох как трудно! Мучительно ехать было — не трудно, ехали эшелоном, и люди в пути, не знаю почему, трогательно заботились обо мне, но мучительно душевно! Жить здесь также мучительно было, есть и будет, пока не вернусь в Москву, какие бы окружающие условия ни были.
Делала и делаю все, что могу, чтобы не прожить и здесь впустую, но все это суррогат. Понимаете? Оттого я и похудела на 24 кило, даже больше, и все худею, стала совсем старухой, мало на себя похожей. Смешно говорить об этом в такие годы, как мои, но Вы поймете, что состарили меня не годы, а то, что я в далеком тылу, что и в прифронтовой полосе оставшись, все равно делала бы то же, что и здесь, только видимость была бы другая.
…От Вас имела одно письмо. Получила письмо от Николая Евгеньевича Буренина из Ленинграда, был смертельно болен, едва выкарабкался. Хотел бы поехать отдохнуть в подмосковную санаторию, но есть ли такие и можно ли ему в них попасть? Его адрес: Ленинград 13, Рузовская ул., д. 3, кв. 1. Может быть, напишете ему?
Будьте здоровы, друг мой и старый товарищ Мария Леонтьевна! Крепко обнимаю Вас. Привет С. Н. — большущий. Не забывайте меня! Поскорее бы увидеться, как бы это сделать, а? Подумайте и напишите. Хорошо? Привет всем моим товарищам.
Ваша М. Андреева
С. М. Файланду
8 июня 1942
Все ждала обещанного Вами письма, Сергей Михайлович, а все еще его нет. Это не в упрек Вам пишется, а просто очень уж я жду его. От Комаровых получила письмо, посланное из Свердловска с приехавшими с сессии. Они писали, что собираются в путешествие по разным филиалам Академии наук, в Алма-Ату, Фрунзе и Ташкент, не знаю, поехали ли. В конце концов они собирались на отдых в Боровое, и Надежда Викторовна выражала надежду на то, что я дождусь их приезда…
Написала им в ответ, что не считаю для себя приемлемым сидеть в Боровом, получать директорскую зарплату из Дома ученых при этом, и что поэтому считала бы более правильным зачислить меня в резерв Академии наук, прекратив уплату денег. Найдется ли для меня работа по мне в Академии наук — дальше видно будет, а нет — пойду в Центральный Комитет, и думаю, что смогу быть полезной в Институте Маркса — Энгельса — Ленина или в одном из крупных музеев, без дела я, конечно, не смогла бы жить. Ответа пока не имею, к сожалению, может быть, Комаровы и уехали.
…Работать могу много и не уставая, это по-прежнему, да работа моя здешняя все больше от безделья рукоделье, не очень любимое мною занятие.
Напишите мне о себе побольше. Как здоровьишко? Устаете Вы, наверно, здорово и мотаетесь много? Жаль, что Вы не можете видеть некоторых здешних хороших стариков, например — Вернадского, Фаворского, Мандельштама. Как это ни странно Вам может показаться — мне очень нравится Л. С. Берг, интереснейший экземпляр, я Вам скажу. И не могу того же сказать о Н. Д. Зелинском, так он опустился и погряз в обывательской тине.
Казахстан — изумительное явление! Природа здесь удивительная, правда, с очень резкими колебаниями. Солнце сейчас печет по-африкански, сразу зацвели все цветы, а в низинах еще кое-где дотаивает в лед обратившийся снег и болота не просыхают. Комаров и всякого иного гнуса — тучи, ребята, особенно малыши» ходят опухшие и все в пятнах от их укусов.
Иной раз идет навстречу тебе допотопная арба со впряженными в нее малорослыми быками и будто из дерева выточенный, коричневый от загара казах, живой экспонат московского этнографического] музея народов СССР. Но встречаешь иной раз интеллигентного] казаха, и так радостно, интересно и волнующе проходят эти встречи. Особенно понравился мне заместитель председателя Совнаркома Тажибаев, молодой, красивый, крепкий, к^к хорошая стальная пружина, казах. Понравился и инструктор Центрального Комитета Тарасенко, сибиряк, уроженец Алтая, чудесный парень, хорошо образованный, умница. Эх, будь я помоложе да поздоровее, впряглась бы я здесь в работу изо всех сил, нехорошая штука старость, друг мой, очень она ограничивает человека. Так-то!
Ну — досвиданья. Обнимаю Вас крепко, желаю всего самого доброго. Напишите скорее и побольше.
Ваша М. Андреева
Н. А. Пешковой
75 августа 1942
Дорогая моя Тимоша, сама не знаю почему, только ныло у меня сердце какой-то тревогой и постоянной думой о тебе, о девочках, об Иване Павловиче, о котором почему-то никто не упоминает. Да и то сказать — когда оторвешься от сводки, газет и мучительных дум о фронте, об оккупированных землях наших, о том, что вот и я сижу бесполезно, по старости не участвуя в живой борьбе, как это было в прежние годы, — так вот как оторвешься от всего этого, думы обращаются к прошлому, к Алексею Максимовичу… к вам ко всем, и хочется узнать, все ли у вас там в порядке, здоровы ли, что делаете. В такую минуту не сдержалась и послала тебе телеграмму. Получила вашу приветную за подписями твоей, Липы и Тихона, обрадовалась, что тревожность моя оказалась напрасной.
…Начали мы тут цикл выступлений проживающих в Боровом академиков, с платным посещением их. Первых два прошли удачно и дали по здешним масштабам хороший результат: на построение танковой колонны «За передовую науку» отчислилось в первый вечер 773, а во второй — 796 рублей, мест в зале всего 280. На днях начнет действовать бельевая пошивочная на Красную Армию, это уж жены-дочери заниматься будут, те, что не могут работать в поле и на огородах. Так и живет здешний наш коллектив.
Но, конечно, вся душа прикована к радиоаппарату и живешь от сводки к сводке. Недавно приехали сюда четверо товарищей, последними оставивших Севастополь. Один из них, секретарь горкома и председатель комитета обороны товарищ Борисов рассказал о жизни и великолепной борьбе города, о краснофлотцах, красноармейцах. Большей частью все это уже слышал и читал. Но сами эти четверо — таких простых, скромных — дают впечатление такой несокрушимой твердости, решимости к победе, что сердце в груди растет от радости за свою страну, за того Человека, о котором мечтал Алексей Максимович. Ах, как бы он гордился и радовался за этих людей, но и каким горем, какой горькой обидой горела бы его большая душа.
Хорош очень этот Борисов именно тем, что он простой, милый, умный парень, такой наш.
И видишь за ними милый белый город, море синее и — мальчик одиннадцати лет, который, стоя на крыше, сбрасывал зажигательные бомбы, его в это время довольно сильно ранило осколком фугаски, ему говорят — брось, иди, ведь ты же в крови! А он отвечает: «Да коли так все бросать да уходить будут — сколько же пожаров будет!» И это не отдельный случай, а один из огромного количества таких же естественных и обыкновенных. Такие же и женщины, таскавшие выстиранное белье на передовые позиции и цветы бойцам, чтобы им веселее и приятнее было. И то, что старались держать город в чистоте и чтобы все культурно было, чтобы людям легче было переносить тяжелое бремя осады, просто великолепно! И это везде, други мои милые, вот что изумительно и прекрасно.
Ненавижу нытиков, падающих духом, сомневающихся. Тяжко народу нашему, в груди ломит от сознания, сколько потерь, сколько труда разрушается, надо все, что только можешь, делать, чтобы помочь чем только можешь, но не ныть, не падать духом, знать, что наш народ не сломить, не такие у нас теперь люди!
Ты уж извини, что так много и мелко написала, да и карандашом — чернил сейчас пока нет. Будьте здоровы, родные мои, Тимоша, Марфонька и Дарушка, целуем вас всех обе с Маринусей, поцелуй Липу, душевный привет Тихону и Ивану Павловичу, если он с вами. Как бы хотелось увидеться.
Ваша Тёма.2
И. П. Шухову
19 сентября 1942
Эвакуированная из Москвы, впервые здесь, в библиотеке курорта, прочла две Ваших книги: «Родина» и «Горькая Линия». Прежде чем написать Вам подробнее, хотелось бы узнать, живете ли Вы по указанному Вами в конце книги «Горькая Линия» адресу. Если можно — ответьте по моему адресу, так как мне многое хотелось бы сказать Вам.
Если у Вас под рукой найдутся письма Владимира Ильича Ленина к А. М. Горькому, то в них Вы найдете упоминание обо мне — «М. Ф.». Мне на долю выпало большое счастье долгие годы работать с Алексеем Максимовичем, этим объясняется и мой горячий интерес к Вам как писателю.
М. Андреева
Печатаются впервые в третьем издании этой книги. Отрывки из писем разным лицам — академику А. М. Деборину, старой большевичке М. Л. Сулимовой, писателю И. Шухову, жене сына Горького И. А. Пешковой, работнику Академии наук С. М. Фаиланду — очень характерны для мироощущения 74-летней Андреевой, которая и в старости рвалась к активному участию в социалистическом строительстве. Она тяготилась пребыванием в эвакуации. Как известно из воспоминании Кржижановского (см. здесь) и из воспроизводимых писем, Андреева и в Боровом активно и весьма плодотворно работала.
