Мария Андреева… Сегодня это имя не очень знакомо. А когда–то оно гремело: одна из ведущих актрис Художественного театра. Ее партнером по сцене был Станиславский. Андреева — жена Максима Горького. Бесстрашная революционерка. Ленин называл ее «товарищ, Феномен». Разнообразная кипучая деятельность в годы Советской власти. Итак, расскажем о ней подробно, ведь это такое необычное сочетание: красавица, актриса, революционерка…
Точной даты рождения нет. Только год — 1868. Отец — Федор Федоров–Юрковский из дворян Харьковской губернии. Кончил Морской корпус и стал… актером. Потом режиссер. Мать — Мария Лилиенфельд (по сцене Лелева) родилась в Риге, в семье остзейских дворян. Окончила балетную школу. Актриса. Такие вот корни у Марии Федоровны Андреевой (Андреева — сценический псевдоним). Отец был оригиналом, хотел воспитать из детей «настоящих людей», и первый шаг на пути к этому: не прибегая к помощи прислуги, самим одеваться и стелить постели. Мелочь. Но эта черточка самостоятельности со временем стала одним из кирпичиков исключительно деятельной натуры Андреевой.
С детских лет Машенька Юрковская была прехорошенькой и привлекала внимание посторонних на улице, даже мужчины заглядывались. Строгий отец требовал, чтобы ее одевали в самые некрасивые платья, и даже велел заменить перламутровые пуговицы простыми, костяными. Но и это не спасало, ну а уж в девичестве, когда расцвела ее красота, скрыть это было уже невозможно. Дальше все ярче и пышнее. В воспоминаниях Владислава Ходасевича есть такой пассаж, в котором он вспоминает, как 12-летним мальчиком присутствовал на спектакле «Царь Федор Иоаннович» в Художественном театре: «И когда появилась М. Ф. Андреева — княжна Милославская, — все кругом зашептали: „Какая хорошенькая! Что за ямочки на щеках! Ах, прелесть!“»
Конечно, у поэта были свои причины принизить красоту Андреевой, поэтому он и иронизировал, но вот мнение актрисы Ольги Гзовской об Андреевой: «Это была красота замечательная, настоящая, и только волшебница–природа могла создать столь гармоничное целое».
Это в жизни, ну а в ролях на сцене, с помощью грима и костюмов — тут и говорить нечего. По воспоминаниям современников, Андреева была ослепительно красива в роли леди Макбет.
Но мы в своем рассказе несколько забежали вперед. Как она попала на сцену? Все просто: живя в театральной атмосфере (отец — главный режиссер Александрийского театра, мать — актриса), Мария решила, что ее предназначение — театр. Рано окончив гимназию, она поступила в драматическую школу, а в 18 лет отправилась в Казань, здесь впервые и появилась на сцене в антрепризе Медведева.
Спустя два года она вышла замуж за крупного железнодорожного чиновника Андрея Желябужского, который был старше ее на 18 лет. Официально он занимал пост главного контролера Курской и Нижегородской железных дорог, но был не только не чужд искусству, но и являлся его горячим поклонником. Он состоял членом Общества искусства и литературы и еще членом правления Российского театрального общества. Поначалу искусство и театр и сблизили их, но ненадолго. В 1888 году родился сын Юрий, в 1894-м — дочь Екатерина. Но о семье чуть позже. Сначала о театре.
Когда Желябужский получил новое назначение в Тифлис, супруги перебрались туда. В Тифлисе Мария Желябужская вступила в Артистическое общество и с большим увлечением играла на сцене. Общество объединяло все самые талантливые артистические силы Тифлиса. Самое любопытное, что в спектаклях общества выступали одновременно муж и жена — супруги Желябужские — под псевдонимом Андреевы (потом этот псевдоним так и остался у Марии Федоровны). Андреева на тифлисских подмостках участвовала не только в драме, но и в опере — уроки пения дала ей певица Зарудная.
Красивой молодой актрисой был очарован весь Тифлис. Во время одного из банкетов влюбленный в нее юный грузин произнес тост–гимн в честь красоты Андреевой, затем сделал маленькую паузу и добавил: «После тоста в честь такой прекрасной женщины никто не посмеет больше пить из этого бокала». И на глазах всех присутствующих… съел его целиком.
Спустя многие годы этот эпизод со вздохом вспоминала Андреева: «Да, дела минувших дней, а теперь никто для меня не будет грызть бокалы, да и грузин таких больше нет». На что присутствовавший за столом актер и режиссер Константин Марджанов (Котэ Марджанишвили) обиженно заявил: «Ошибаетесь, Мария Федоровна. Грызть бокалы — у нас это самая обычная вещь. Я вам докажу, хотя я и не совсем юный грузин. Вот сейчас выпью за ваше здоровье и закушу этим бокалом». Он осушил бокал и снова поднес его ко рту. Розенель–Луначарская (это было в доме у жены наркома Луначарского) невольно вскрикнула. Марджанов сказал с виноватым видом: «Извините, Наталья Александровна, я понимаю — вам жалко такого бокала; нельзя разрознить винный сервиз», — и поставил бокал на место. Мария Андреева хохотала до слез.
Но вернемся к рассказу о театре. Тифлис — первые пробы, в Москве это уже было серьезно. Семья Желябужских переехала в Москву, и Андреева тут же появилась в Обществе искусства и литературы, которым руководил Константин Станиславский. Дебют состоялся. 15 декабря 1894 года в пьесе «Светит, да не греет» А. Островского и Н. Соловьева. Станиславский играл Бориса Рабачева, Андреева — Олю Василькову. Пресса обратила внимание на дарование Андреевой уже после первого ее выступления; второе — в спектакле «Уриэль Акоста» — принесло ей известность. И снова в паре со Станиславским, он — Уриэль Акоста, Андреева–Юдифь.
Критик «Московских ведомостей» писал:
«У нее несомненный и большой талант. В исполнении ею роли Юдифи, очень характерном (она действительно напоминала богатую еврейскую девушку того века, которую мы видели на иных портретах и картинах старых мастеров), было то высокое и простое искусство, которого недостает большей части наших русских актрис. Олю она сыграла очень трогательно, просто и изящно».
За три первых московских сезона Андреева исполнила одиннадцать ролей. Параллельно она занималась в Московской консерватории. А еще многочисленные организационные хлопоты. Вместе со Станиславским и Немировичем–Данченко актриса приняла участие в создании Художественного театра. Вместе с Саниным и Бурджаловым она входила в комиссию, которая подготовила Устав театра.
В первые годы Художественного театра Андреева играет многие основные роли: Гедду Габлер в одноименной драме Ибсена, Ирину — в «Трех сестрах», Наташу — в «На дне» и другие. После первых представлений пьесы Гауптмана «Затонувший колокол» театральный критик Сергей Глаголь отмечал: «Г–жа Андреева — чудная златокудрая фея, то злая, как пойманный в клетку зверь, то поэтичная и воздушная, как сказочная греза».
Короче, была пресса, была любовь публики, был успех. Сама великая княгиня Елизавета Федоровна писала ее портрет. Но дальше все пошло не по нарастающей, а по какой–то кривой. Кривой, потому что Мария Андреева стала раздваиваться и даже расстраиваться. Она познакомилась с большевиками через репетитора своего сына Юрия — студента Дмитрия Лукьянова. Увлеклась «Капиталом» и прочей марксистской литературой, стала активно помогать организации, вступила в ряды РСДРП — все, естественно, тайно: втайне от мужа, втайне от театра, втайне от коллег и знакомых. Этот период совпал с полным охлаждением в отношениях с мужем. У нее был в разгаре роман с Саввой Морозовым, а тут на горизонте появился еще один притягательный мужчина — Максим Горький, — и, как результат всего этого, по существу, рухнула ее артистическая карьера, которая так хорошо начиналась.
«Служенье муз не терпит суеты», — справедливо заметил классик. А какое может быть святое служенье искусству, если оно прерывается нелегальными встречами, распространением запрещенной литературы, конспирацией и т. д.? Все это не могло не сказаться на игре Андреевой, и вот из актрис первого плана она переходит во второй.
Великий режиссер требовал полной отдачи человека театру, всего себя, без остатка, а коли этого нет, то тут он бывал беспощадно строг. Однажды Станиславский так сформулировал свои оценки: Андреева — актриса «полезная», Книппер — «до зарезу необходимая». Ольга Леонардовна Книппер была негласной царицей Художественного театра. Это возмущало Андрееву, но все ее попытки завладеть короной остались безуспешными: таланта не хватало. Любопытно, что это видел даже Горький, который писал по поводу спектакля «Снегурочка» и роли Леля: «Недурна в этой роли и Андреева, но Ольга Леонардовна — восторг!..»
Кто знает, как бы в дальнейшем складывались отношения Станиславского и Немировича–Данченко с Андреевой, если бы за ее спиной не стоял меценат Художественного театра, председатель правления общества Савва Морозов, который благоговел перед ней.
«Отношения Саввы Тимофеевича к Вам — исключительные, — писал Станиславский Андреевой в феврале 1902 года. — Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву, и Вы это знаете и относитесь к ним бережно, почтительно. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите?.. Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна (жена Саввы Морозова. — Ю. Б.) ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал… ради спасения кого–то. Если бы Вы увидели себя со стороны в эту минуту, Вы бы согласились со мной…»
Подобное письмо не могло понравиться Андреевой и лишь подлило масла в огонь ее недовольства своим положением в театре. 12 апреля 1902 года Андреева направляет Станиславскому возмущенное письмо:
«Последним толчком для меня был разговор с Саввой Тимофеевичем, который говорил, что Вы находите, что я стала небрежно относиться к театру, не занимаюсь ролями и вообще играю на общих своих тонах, а это равносильно, по–моему, тому, что я становлюсь банальной актрисой… Рассуждать о том, банальная я актриса или нет, — не мое дело. Может быть, совершенно правы те, которые это находят, говорю это без всякого «унижения паче гордости», совсем просто. Но я думаю, что я все–таки могу быть полезной, могу иногда играть хорошо, а уж особенно если Вы этого бы захотели и помогли мне. За все четыре года, что я служу, и восемь лет, что я играю у Вас, неужели у Вас не сложилось убеждение, что моя особа в моих глазах всегда стояла ниже общего дела и мое самолюбие не раз приносилось в жертву, раз это было нужно Вам или делу? Неужели не ясно, что, будь я действительно хотя сколько–нибудь интриганкой, — не пришлось бы мне Вам писать этого письма?..»
Письменная дуэль еще продолжалась, и вот финал — письмо Станиславского Андреевой от 19 февраля 1904 года:
«Дорогая Мария Федоровна! Я узнал с большой грустью о Вашем решении: уйти из своего театра. С не меньшей грустью я сознаю, что мои убеждения и советы теперь — неуместны и бессильны. Мне ничего не остается более, как сожалеть и молчать…»
Между строк этого письма чувствуется холодок творческого расставания: их пути разошлись окончательно. Понимая это, Андреева попыталась хлопнуть дверью:
«Я перестала уважать дело Художественного театра, я стала считать его обыкновенным, немного лучше поставленным театром, единственное преимущество которого — почти гениальный, оригинальный режиссер. Я не скрывала этого, я об этом говорила громко. Вы испугались такого моего разочарования?..» — пишет она Станиславскому в письме от 26 февраля.
Тут уж без всякой дипломатии: если я — актриса банальная, то и театр ваш обыкновенный, а вы, г–н Станиславский, — режиссер гениальный, но почти, то есть не совсем. И далее в письме: «Я верю в Ваш талант. Человеку — я Вам не верю. Вы не тот, что были…»
В этом обвинении вся оформившаяся решимость выросшей девочки в платье с костяными пуговицами.
Покинув Художественный театр, Андреева подалась в провинцию. Стала мечтать вместе с Горьким и Комиссаржевской о создании нового современного театра (деньги на него собирался дать все тот же влюбленный в нее Савва Морозов), немного поиграла на сцене в Старой Руссе в антрепризе Незлобина, потом в Риге — у Мержанова. Там, кстати, неплохо сыграла Ларису Огудалову в «Бесприданнице», но заниматься театром, раствориться в сценических ролях она уже не могла. Андреева была повязана с Революцией. Именно ей, Революции, а не театру отдала она всю свою энергию, весь свой темперамент, весь свой организационный талант.
В 1904 году она вступила в ряды РСДРП. Ее партийная кличка — Стрела. Очень символично. Спущенная с натянутой тетивы, она устремилась в революционное дело, в борьбу. И новые товарищи по борьбе вспоминали не артистку Андрееву, а только «замечательную большевичку Марусю».
Она была замужней светской женщиной, известной актрисой, это оказалось великолепной ширмой, за которой можно было устраивать всякие революционно–террористические акции. Партийные задания множились: от помощи в подготовке побега большевиков из Таганской тюрьмы до хранения лент с патронами в письменном столе Горького. В квартире Горького и Андреевой хранилось снаряжение для боевиков, шкафы были набиты оболочками бомб, бикфордовым шнуром, капсулами гремучей ртути, — Андреева в новой роли? Современная интерпретация леди Макбет?..
Но главное — деньги. Деньги для революции. Тут пригодились особые отношения с капиталистом Саввой Морозовым. Был ли тут адюльтер, неясно, все покрыто мраком неизвестности, недаром Андреева прошла у большевиков артистическую школу конспирации. Но так или иначе, почему–то именно Марии Андреевой Савва Тимофеевич отдает полис своей страховки на 100 тысяч рублей. Не нынешних. Царских. То есть громадные средства. За кулисами этой финансовой аферы стоял свой Станиславский–Леонид Красин, он все и срежиссировал. Деньги пошли в партийную казну, лишь десятую часть из полученной суммы после загадочного самоубийства Саввы Морозова Андреева направила своей сестре на воспитание брошенных ею детей.
Уезжая с Горьким в Америку, Андреева писала сестре — Елизавете Крит:
«Не ехать с Алешей я не могла… задача — историческая… Знаю, мой хороший, любимый друг, что я всю тяготу взвалила на тебя, хоть ты и самый родной, близкий мне человек. Мне часто тяжело и грустно без детей, хочется увидеть, приласкать их. Часто ночью я лежу с открытыми глазами и думаю о вас, вижу вас перед собой…» (31 января 1906 года)
Нет, не детям решила отдать свою жизнь Андреева, а партии большевиков. Она действительно сделала для революции немало, за что и была канонизирована в анналах революционной истории. Как писал старый большевик Григорий Петровский: «Красивейшая из женщин, человек большого ума, она не поддалась гнилому и бездарному обществу помещиков, капиталистов, возглавляемых царем Николаем II, а всемерно помогала пролетарской революции».
Мнение Федосии Драбкиной об Андреевой: «Всегда была твердой ленинкой».
Но не простой ленинкой, а личной знакомой и приятельницей Владимира Ильича. Он ее очень ценил. Не за красоту (хотя, возможно, и за это), а, главным образом, за деловую хватку, за умение что–то достать, выбить, выколотить. «Товарищ Феномен» — так называл вождь Марию Андрееву, вкладывая в это определение весь свой революционный восторг.
Последняя встреча с Лениным произошла в конце ноября 1921 года. По заданию партии Андреева собиралась в долгий отъезд — беседа между ней и вождем разворачивалась в жанре прощания, позволявшем некоторую открытость. Говорили о значении кинематографа. «По обыкновению я волновалась, горячилась, — вспоминала Андреева в письме от 29 января 1924 года к Горькому, — он долго что–то слушал, а потом вдруг говорит: «Какая Вы еще, Мария Федоровна, молодая! Даже румянец во всю щеку от волнения… Краснеть не разучились. А вот я — уставать стал. Сильно уставать». И так мне жалко его стало, так страшно. Мы крепко обнялись с ним, и я вдруг почему–то заплакала, а он, тоже отирая глаза, стал укорять меня и убеждать, что это очень плохо».
Зададимся вопросом: с многими ли женщинами так растроганно обнимался Владимир Ильич? А вот с Марией Федоровной обнимался, даже комплимент ей сказал (Андреева была на два года старше Ленина). Легко сделать вывод: уважал. И любил. И она его любила, как олицетворение, как символ революционного преобразования мира. Небось Станиславский не позволял себе никакого амикошонства и не обнимал Марию Федоровну. Но кто такой, в конце концов, Станиславский? Бог Художественного театра. А тут бог всей России, а может, и мира. Масштаб совсем иной. Отсюда и слезы умиления от его объятий. Женщина все–таки…
Порассуждаем еще немного. Чем же пленила светскую даму и актрису Андрееву эта самая революция? Ну, во–первых, само дело революции — интересное, захватывающее, кипучее: есть где приложить силы, развернуться во всю ширь. А во–вторых, наигуманнейшие перспективы, горизонты, от которых дух захватывает. Мария Федоровна свято верила в эту лучезарную даль. Как и многие другие старые большевики–романтики (циники и прагматики пришли, когда власть была завоевана), Андреева верила, что стоит только сокрушить бастионы царизма, как сразу наступит рай с молочными реками и кисельными берегами.
В речи в Нью–Йорке 4 мая 1906 года Андреева убежденно говорила:
«Придет время, когда угнетенный народ России будет управлять страной. Женщины борются за свободу так же, как и мужчины. Если мы отдадимся этой борьбе всем сердцем, с твердой решимостью победить, наше дело победит…»
Главное — иметь цель, главное — двигаться по выбранному направлению. Это очень мобилизует и позволяет идти вперед, не особенно отягощая себя различными размышлениями о том, что произойдет, когда цель будет достигнута.
Так же поверил в эту конечную цель — в царство добра и справедливости — старый писатель–романтик Максим Горький. В лице Марии Андреевой он нашел отважную помощницу и отчаянную мечтательницу. Они соединили свои судьбы.
Как и где это произошло? Но сначала отметим, что Андреева давно разрушила свой брак, и статский советник Желябужский перестал ее интересовать совсем. Дети были пристроены у сестры. Она была свободная как птица, тут и подоспела встреча с «Буревестником».
Как писала Андреева в своих воспоминаниях:
«В те годы мне вообще пришлось пережить большую духовную ломку — из обыкновенной дамы, жены крупного чиновника, привыкшей ко всем атрибутам подобного положения, я мало–помалу становилась человеком и актрисой. Отчасти это происходило оттого, что из любительницы сценического искусства я, вместе с остальными товарищами по Литературно–артистическому обществу, стала заправской актрисой, стало быть, перешла на серьезную и обязательную работу, отчасти потому, что мне посчастливилось незадолго перед тем впервые встретить настоящих убежденных людей, молодых марксистов. Благодаря им и их помощи я многому научилась и многое увидела в совершенно новом для себя свете. Эти друзья мои лучше знали и ценили Горького, и то, что они мне рассказывали о нем, поднимало его в моих глазах еще выше».
Короче, почва для встречи была уже подготовлена. Сама встреча состоялась в Севастополе в 1900 году во время гастролей там Художественного театра. Гастроли проходили в каком–то летнем театре, и вот в антракте спектакля «Гедда Габлер» в тонкие, дощатые двери артистической уборной раздался стук. Голос Чехова:
— К вам можно, Мария Федоровна? Только я не один, со мною Горький.
«Сердце забилось — батюшки! И Чехов и Горький! — читаем мы в воспоминаниях Марии Андреевой. — Встала навстречу. Вошел Антон Павлович — я его давно знала, еще до того как стала актрисой, — за ним высокая тонкая фигура в летней русской рубашке; волосы длинные, прямые, усы большие и рыжие, — неужели это Горький?..
— Вот познакомьтесь, Алексей Максимович Горький. Хочет наговорить вам кучу комплиментов, — сказал Антон Павлович. — А я пойду в сад, у вас тут дышать нечем.
— Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете, — басит Алексей Максимович и трясет меня изо всей силы за руку. А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла. И вдруг из–за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно екнуло сердце. Нет! Он именно такой, как надо, чтобы он был, — слава Богу!..»
Сердце екнуло. Значит, любовь!.. Но в воспоминаниях Андреевой о любви нет ни слова (стеснялась? не хотела? специально замалчивала?). Есть другое:
«Наша дружба с ним все больше крепла, нас связывала общность во взглядах, убеждениях, интересах. Мало–помалу я входила во все его начинания, знала многих, стоящих к нему более или менее близко. Он присылал ко мне людей из Нижнего с просьбами устроить их, сделать то или другое… Я страшно гордилась его дружбой, восхищалась им бесконечно…»
Дружба дружбой, но и постель… Мария Андреева стала гражданской женой Горького с конца 1903 года (им обоим по 35 лет, они одногодки). Максим Горький расстался со своей женой Екатериной Пешковой, но не порвал с ней окончательно, а сохранил добрые, дружеские отношения на всю жизнь.
Горький разошелся с женой — и никто практически не осудил пролетарского писателя за это, а вот Андреевой пришлось труднее: общество ее осудило за разрыв с мужем и за связь с Горьким. Критиковали, злословили, порицали. В письме к Горькому от 10 мая 1904 года Андреева пишет:
«Вот оно, возмездие за дурное поведение! О–о–о!! И как мне было весело и смешно. Весело, что я ушла от всех этих скучных и никому не нужных людей и условностей. И если бы даже я была совершенно одна в будущем, если я перестану быть актрисой, — я буду жить так, чтобы быть совершенно свободной! Только теперь я чувствую, как я всю жизнь крепко была связана и как мне было тесно…»
Потекла новая жизнь — с Горьким. Нет, не потекла, а забурлила: бешеная деятельность, революционная и издательская, арест Горького, болезнь Андреевой, частые разлуки, обмен письмами: он — «Алеша», она — «Твоя Маруся».
Шумная пропагандистская поездка вдвоем в Америку. Оттуда летом 1906 года Андреева пишет сестре — Елизавете Крит:
«Много работаю на машинке, то есть печатаю. Алеша так много пишет, что я за ним едва поспеваю. Пишу дневник нашего заграничного пребывания, перевожу с французского одну книгу, немного шью, словом, всячески наполняю день, чтобы к вечеру устать и уснуть, и не видеть снов, потому что хороших снов я не вижу…»
Американские пуритане ругали Горького как «двоеженца», трепали имя Андреевой, и поэтому она все время рвалась уехать из «этой проклятой страны».
Помимо французского она знала немецкий и итальянский языки. Вела всю переписку Горького. Переводила. Освоила художественный перевод. Действительно, она вся в деле и при деле: забота об издании произведений Горького, о выплате гонораров, опять же все новые и новые поручения партии. Кстати, полиция вела на нее досье, в котором она называлась сожительницей писателя Максима Горького, но так и не арестовала ее.
Когда Андреева вернулась в Россию в 1913 году и корреспондент газеты «Театр» задал вопрос об ее отношении к жизни, она ответила: «Жизнь так пленительно красива, так увлекательно интересна, а люди не видят и не хотят видеть этого». То есть не хотят заниматься революцией?!
По возвращении она снова пыталась вернуться на сцену, однако это была всего лишь не очень удачная очередная попытка. Но в своем рассказе мы забежали вперед.
В октябре 1906 года Горький, Андреева и сопровождающий их партийный «товарищ Герман» (Николай Буренин) покидают США и направляются в Италию. Начинается жизнь на Капри. Жизнь снова литературно бурная и общественно кипучая. Вилла на Капри стала прибежищем многих русских эмигрантов. Всех их Андреева принимала, кормила, давала им кров. Здесь же произошло идейное размежевание с Богдановым, Базаровым и Луначарским. В пылу партийной полемики Луначарский назвал Андрееву «вредным элементом» и «мерзкой женщиной», но, правда, потом они помирились, стоя вместе на ленинской платформе. Как писала Андреева своей подруге Муратовой с Капри 11 сентября 1910 года: «Живем мы как когда, когда очень хорошо, иногда плохо, но всегда интересно и разнообразно…»
В Италии Андреева заинтересовалась фольклором, и на основе ее пересказов народных преданий Горький написал «Сказки об Италии». Они вышли с авторским посвящением: «Марии Федоровне Андреевой».
Но впереди были сказки о России. Вернувшись на родину, Андреева становится финансовым агентом партии и изыскивает повсюду средства для революционной деятельности. Почти ежедневно пишет на Капри, информирует Горького о политических событиях. Снова пытается играть в театре. Летом 1917 года с известным актером Максимовым гастролирует по югу России. Октябрь 1917-го поставил на прошлой жизни крест. Начался новый отсчет времени. Те, кто вкладывал в революцию свои силы, здоровье и деньги, мгновенно захотели получить компенсацию: новые посты и «портфели». Не забыта и Андреева — она комиссар театров и зрелищ союза коммун Северной области, то бишь Петрограда и всех его окрестностей.
В дневниках Корнея Чуковского есть запись от 18 апреля 1919 года, как в кабинет Шаляпина «влетела комиссарша Мария Федоровна Андреева, отлично одетая, в шляпке: „Да, да, я распоряжусь, вам сейчас подадут!..“»
Распоряжалась. Выделяла. Наказывала и миловала — истинная стихия Андреевой. Но и после Октября не все было гладко — революция не устранила конкуренцию между людьми, просто на авансцену вышли новые фигуры. Конкуренткой в театральном деле для Андреевой стала сестра Троцкого и жена Каменева — Ольга Давыдовна. Как отмечает Владислав Ходасевич,
«назначение Каменевой причинило страшные душевные муки жене Горького, Марии Федоровне Андреевой, считавшей, что возглавление ТЕО по праву должно принадлежать ей (отчасти было бы справедливо, потому что она как–никак бывшая артистка, а Каменева — не то акушерка, не то зубной врач). Вражда между высокопоставленными дамами не затихла. Мария Федоровна вела под Каменеву подкопы, но та стойко оборонялась, в чем ей помогал В. Э. Мейерхольд. Однажды в Петербурге, в квартире Горького, сымпровизировал я на эту тему целую былину, из которой помню лишь несколько строк:
Как восплачется свет–княгинюшка,
Свет–княгинюшка Ольга Давыдовна:
„Уж ты гой еси, Марахол Марахолович,
Славный богатырь наш, скоморошина!
Ты седлай свово коня борзого,
Ты скачи ко мне на Москву–реку!
Как Андреева, ведьма лютая,
Извести меня обещалася,
Из ТЕО меня хочет вымести,
Из Кремля меня хочет вытрясти,
Малых детушек в полон забрать!“»
В борьбе за театральный отдел — ТЕО — Каменевой помогал Луначарский, а Андреева все время апеллировала к Ленину: «Не люблю жаловаться, но ведь поймите же…» В другом письме: «… явились влиятельные дамы… и все готово полететь к черту» (влиятельные дамы — это Каменева и Менжинская). «О господи коммунистический! Бедное русское искусство, бедный русский чудом уцелевший театр!» — патетически восклицает она в очередном послании к Ленину. Андреева уверена, что спасти русский театр способна лишь она. Каким образом? Путем приказов и распоряжений. Например, она обратилась к Блоку «прямо и бесцеремонно» — возглавить Большой драматический театр, но тот благоразумно отказался.
Насколько результативны были усилия Андреевой? Писатель Алексей Ремизов вспоминает: «Я состоял при М. Ф. Андреевой и дважды в неделю ходил на призрачные заседания театральной коллегии».
Когда Андреева была вынуждена покинуть театральное поприще, другой литератор, поэт Михаил Кузмин, вздыхал: «Бывало тепло, чинно и полно жизни при Марии Федоровне». Он забыл добавить: и сытно — времена–то были голодные.
При всех своих недостатках (жесткость, самоуверенность, безапелляционность), Андреева была женщиной доброй, многим помогала, не всегда, правда, бескорыстно. Вот запись из «Черных тетрадей» Зинаиды Гиппиус от 22 октября 1918 года: «Декреты, налоги, запрещения — как из рога изобилия. Берут по декретам, берут при обысках, берут просто. «Берет» даже Андреева, жена Горького: согласилась содействовать отправлению великого князя Гавриила в Финляндию лишь тогда, когда жена Гавриила подарила ей дорогие серьги».
Следует отметить, что Зинаида Николаевна Гиппиус, старая салонная львица и талантливый литератор, не любила Андрееву. Чуть ранее в ее дневниках есть такое упоминание: «„горьковская жена“ (дублюра). „Знаменитая“ Мария Федоровна Андреева, которая „ах, искусство!“ и потому всячески дружит и работает с Луначарским…» (4 декабря 1917 года)
А вот Розенель–Луначарская по–другому относилась к «фрау Андреевой», которую повстречала в Берлине в 1925 году и так нарисовала ее портрет: «Женщина немного выше среднего роста, с коротко стриженными рыжеватыми волосами, в изящном и скромном светло–сером платье…»
Словом, мнения об Андреевой всегда были полярными, контрастными, ее порицали или восхваляли, любили или ненавидели. Но Горький, расставшись с Марией Федоровной, сохранил с ней ровные отношения. В одном из писем он пишет ей по–свойски: «Будь здорова, расти большая» (17 октября 1923 года). Она в ответ: «Ничего, кроме хорошего, я не хочу помнить» (24 апреля 1924 года). Но, конечно, обида крепко засела в ее сердце. В письме из Берлина от 5 апреля 1928 года она признается Горькому: «Писать? Нет, милый, поздно. Это очень жестокое словечко. Особенно для женщины. Но я предпочитаю сказать его себе самой, чем услышать от других…»
Ах, эта неумолимая жизнь! Встречи и расставания. Любовь и разлука. Молодость и зрелость. Расцвет и увядание…
Другая, не менее знаменитая фигура из галереи исторических личностей советского периода Александра Коллонтай спрашивала Андрееву: «Чем живете сейчас? Какие огоньки радости в Вашей жизни? Какие серые заботы?..»
Все меньше огоньков, все больше забот. О зарубежном периоде жизни Горького в Саарове (недалеко от Берлина) вспоминает в книге «Курсив мой» Нина Берберова:
1922 год.
«Для Марии Федоровны Андреевой, его второй жены, приезжавшей довольно часто, все в доме было нехорошо.
— И чем это тебя тут кормят? — говорила она, брезгливо разглядывая поданную ему котлету. — И что это на тебе надето? Неужели нельзя было найти виллу получше?
Она, несмотря на годы, все еще была красива, гордо носила свою рыжую голову, играла кольцами, качала узкой туфелькой. Ее сын от первого брака (киноработник), господин лет сорока на вид, с женой тоже бывали иногда, но она и к ним, как и ко всем вообще, относилась с презрительным снисхождением. Я никогда не видела в ее лице, никогда не слышала в ее голосе никакой прелести. Вероятно, и без прелести она в свое время была прекрасна.
Мария Федоровна не приезжала в те дни, когда Горького навещала Екатерина Павловна — первая жена и мать его сына. С Марией Федоровной приезжал Крючков, доверенное лицо Горького, что–то вроде фактотума…»
Стоп! Петр Крючков. Сначала он был секретарем у Андреевой (молва утверждает, что не только секретарем, но и подвизался в качестве любовника), затем уже секретарствовал у Горького. Личность темная, ставленник Ягоды, работал на «органы». Позже был признан «врагом народа» и расстрелян.
В начале 20-х годов произошли существенные перемены в окружении Горького. Место Марии Андреевой заняла другая особа, которая стала незаменимым секретарем и сердечным другом писателя, — Мария Игнатьевна Будберг — «железная женщина», о которой Берберова написала целую книгу. Она командовала за столом у Максима Горького.
Когда Горький умер, в крематории присутствовали все три женщины. В книге Галины Серебряковой «О других и о себе» читаем: «Из полутьмы, четко вырисовываясь, в траурном платье появилась Екатерина Павловна Пешкова — неизменный друг Горького. Тяжело опиралась она на руку невестки. За ней шла Мария Федоровна Андреева с сыном, кинорежиссером Желябужским. И поодаль, совсем одна, остановилась Мария Игнатьевна Будберг. Все эти три женщины чем–то неумолимо походили одна на другую: статные, красивые, гордые, одухотворенные…»
Что ж, отдадим дань вкусу Горького.
Поэт Вячеслав Иванов записывал в дневниках высказывания Горького во время встреч с ним в Сорренто в 1925 году. По поводу первой жены Екатерины Павловны Горький говорил: «Я с нею в самых дружеских отношениях, как и с Марией Федоровной Андреевой, с которой я жил десять лет. Мне удавалось избегать с близкими женщинами драм…»
Однако можно утверждать, что в душе у покинутых женщин драмы все же были, особенно у Марии Федоровны Андреевой. Другое дело, что она все время заглушала сердечную боль работой, своей постоянной активностью.
В апреле 1921 года, как комиссар экспертной комиссии, она командируется за границу для реализации отобранных на экспертизу художественных изделий. Германия, Дания, Швеция… Она продавала ценности России и выручала за это валюту (еще следует выяснить, делала ли она благо для страны или наносила ей урон?). Действовала умело, толково, заслужив прозвище «красный купец». Еще занималась киноорганизационными делами, попутно снялась в нескольких лентах. Руководила фотокиноотделом. Как не вспомнить слова Ленина о ней: «Мария Федоровна — очень энергичная женщина и наш, совершенно наш человек. Вы не смотрите, что она — актриса. Убедитесь, когда поближе познакомитесь, какая она деловая женщина».
Еще бы! «Товарищ Феномен».
В 1930 году Андреева вернулась в СССР. Ей уже за 60 лет, но выглядит она лет на десять моложе. «Удивительно она оживлена, моложава, гармонична…» — записывает свои впечатления об Андреевой Чуковский многие годы спустя, в 1944 году.
Зимой 1931 года Андреева получила последний пост — стала директором Дома ученых в Москве. Весь свой темперамент и энергию, не израсходованные до конца, она вложила в новое дело. Дом ученых на многие годы стал одним из интереснейших мест общения столичной интеллигенции. Клубом встреч. Мария Федоровна приглашала туда многих интересных людей, частенько и сама выступала с воспоминаниями. Основные ее темы: Ленин и Горький. В то время самые популярные и выигрышные темы. Отработанные елейные тексты шли на «ура».
И все же порой ей было тоскливо и одиноко: шумная жизнь осталась позади. Работавшая с ней в Доме ученых большевичка Сулимова вспоминала, как однажды она принесла какой–то проект документа на подпись Андреевой в ее кабинет. Та многое в проекте исправила. А потом, увидев недоумение на лице Сулимовой, сказала: «Не обижайтесь, Мария Леонтьевна, я ведь и Алексея Максимовича редактировала…»
В другой раз Андреева неожиданно призналась все той же Сулимовой: «А я была не права, что покинула Горького. Я поступила как женщина, а надо было поступать иначе: это все–таки был Горький…»
8 декабря 1953 года в возрасте 85 лет Мария Федоровна Андреева скончалась. Казалось бы, по всем каноническим большевистским меркам, она прожила прекрасную жизнь, принесла большую пользу делу революции, была соратницей двух корифеев — Ленина и Горького, ее имя вписано в историю Художественного театра, она любила и была любима, казалось бы… Но вот Розенель–Луначарская отмечает, что, когда Андреева лежала в гробу, ее лицо представляло собою маску страдания. И никакого умиротворения и спокойствия.
В 1961 году был выпущен толстый том «Переписка. Воспоминания. Статьи. Документы. Воспоминания о М. Ф. Андреевой», через два года он был дополнен и переиздан. Читаешь эти более чем 700 страниц и диву даешься, как все приглажено, напомажено и украшено. Не жизнь, а житие. И сама Мария Федоровна — святой человек. Безгрешна до невероятия. Одни достоинства. И, разумеется, прожила отпущенные ей годы без слез и страданий, без душевных мук и сердечных борений. Так выходит по книге. Только вот в жизни все было, наверное, иначе. Об этом «иначе» я и попытался рассказать читателям.
