В России 1905 год начался знаменательными политическими событиями. 3 января на Путиловском заводе в Петербурге забастовало тринадцать тысяч рабочих. Через несколько дней забастовка охватила Невский судостроительный завод и другие крупные предприятия столицы. К 8 января в Петербурге бастовало 150 тысяч пролетариев.
Всеми средствами — угрозами, подкупами, провокациями, подачками — царизм стремился остановить нараставшую волну народного гнева. Чтобы предотвратить революционное восстание, царское правительство готовило расправу над рабочими столицы, надеясь запугать пролетариат всей страны.
Стремясь отвлечь пролетариев от политической борьбы, власти поддерживали и субсидировали «Собрание русских фабрично–заводских рабочих С.—Петербурга». Возглавлял его поп Гапон, связанный с царской охранкой. По его предложению было решено подать «царю–батюшке» петицию о невыносимо тяжелой жизни пролетариев, об их нуждах и просить императора улучшить их положение. Большевики понимали бессмысленность этой затеи и разъясняли рабочим, что нельзя ждать милостей от самодержавия. Но еще сильна была вера пролетариев в царя, и предотвратить их многотысячное шествие к Зимнему дворцу не удалось.
Власти решили потопить в крови мирное шествие рабочих. В Петербурге сосредоточили 40 тысяч солдат и полицейских. Город разбили на восемь боевых секторов, войска подчинялись непосредственно великому князю Владимиру Александровичу — дяде царя.
В день Кровавого воскресенья 9 января Горький был на улицах Петербурга. Видел, как рабочие Выборгской и Петербургской сторон направлялись к Зимнему дворцу, как их встретили нагайками и выстрелами уже у Троицкого моста. Упали от первых залпов рабочие на Дворцовой площади. Горький был свидетелем жестокой расправы царских палачей с безоружной мирной толпой.
Он вспоминал: «9 января 1905 года я с утра был на улицах, видел, как рубили и расстреливали людей, видел жалкую «фигуру раздавленного вождя» и «героя дня» Гапона… Все было жутко, все подавляло в этот проклятый, но поучительный день».
С Дворцовой площади на Фонтанку, 24, его, невероятно взволнованного, потрясенного, привел Ю. Желябужский: Юрий жил здесь у тетки Екатерины Федоровны. В тот же день Горький написал воззвание «Ко всем гражданам России и общественному мнению европейских стран».
Очевидец кровавых событий 9 января в Петербурге, Горький в своем обращении подчеркнул, что министр внутренних дел был предупрежден депутацией о миролюбивых намерениях рабочих, которые с хоругвями и иконами, в праздничной одежде шли просить царя о помощи.
Именно поэтому, подчеркивал в воззвании А. М. Горький, кровавую бойню нельзя иначе назвать, как «предумышленное и бессмысленное убийство множества русских граждан, а так как Николай второй тоже был осведомлен о миролюбивом характере рабочего движения его бывших подданных, безвинно убитых солдатами, и, зная это, допустил избиение их, — мы и его обвиняем в убийстве мирных людей, ничем не вызвавших такой меры против них. Вместе с тем мы заявляем, что далее подобный порядок не должен быть терпим, и приглашаем всех граждан России к немедленной упорной и дружной борьбе с самодержавием».
В ту же ночь Ю. Желябужский проводил Горького в Ригу. Предварительно Алексей Максимович послал телеграмму: «Срочно. Рига. Первая Выгонная дамба, 2, Андреевой Марии Федоровне. Родная, милая, буду завтра. Держись. Раньше нет поезда. Собери все силы. Жди меня. Люблю. Ценю. Всем сердцем с тобой. Алексей».
Эту телеграмму Андреева прочитать не смогла: она была тяжело больна. Температура доходила до сорока градусов. Врачи опасались за ее жизнь.
Пока Горький ехал в Ригу, в Петербурге при обыске одного из депутатов, ходивших к министрам, было найдено написанное Горьким воззвание. Автора его без труда узнали по характерному горьковскому почерку. И в Ригу был передан приказ о его немедленном аресте и доставке в Петербург.
…Двенадцатого января 1905 года, ранним утром, на привокзальную площадь Риги вышел высокий, худой, чуть сутулый мужчина. Он был в гриме, парике, и филеры на вокзале не узнали Горького.
Извозчика Горький не взял. В руках держал телеграфный бланк, на котором был рижский адрес его жены — «Первая Выгонная дамба, дом № 2».
Путь от вокзала до Дамбы на окраине города был далеким, но он пошел пешком.
Всего несколько часов провел А. М. Горький у постели больной М. Ф. Андреевой: их свидание было прервано приходом полицейских и понятых.
Из Риги Горький написал Пятницкому в Петербург: «…сейчас был у больной, страшно изменилась, но ей лучше». И тут же приписка о революционных делах: «Пошлите 2 тысячи Герману Красину. Здесь завтра начнется общая забастовка».
14 января 1905 года на перроне Балтийского вокзала Петербурга видели жандармского офицера, который сопровождал Горького. У вокзала их ожидала карета с решеткой. Усадив в нее «государственного преступника», полицейские увезли его в Петропавловскую крепость.
…Камера № 39. Захлопывается за узником дверь, окованная железом. Железная койка вделана в пол, к стене прикреплен железный столик, даже электрическая лампочка под самым потолком ограждена железной решеткой. Решетка на окне. Сводчатый потолок. В помещение почти не проникает дневной свет. Камера сырая, холодная, с каменным полом. Горькому выдали арестантский халат, неуклюжее нижнее белье, широченные чулки, спадавшие с ног, и шлепанцы — кожаные туфли.
В то время писатель Леонид Андреев послал в Ригу Марии Федоровне письмо:
«Дорогая и милая Мария Федоровна! Сегодня я узнал, что с другими членами депутации, ходившей к Витте, арестован и Алексей, уже в Риге. Идиоты! Им следовало бы арестовать весь народ… Вас не утешаю — Вы знаете хорошо, что арест не может быть продолжителен и тяжел, ибо времена Чернышевского прошли…»
Сразу же после прибытия Алексея Максимовича в крепость ее комендант Эллис спешно доложил начальнику департамента полиции: «Уведомляю Ваше превосходительство, что сего числа по распоряжению департамента полиции доставлен в крепость и заключен в отдельную камеру Трубецкого бастиона арестованный в государственном преступлении писатель Алексей Максимович Пешков. О чем вместе с сим всеподданнейше донесено государю императору».
Обвинительный текст и воззвание Горького лежали на столе императора России Николая II.
Потянулись тяжелые дни заключения. Больные легкие, холод и сырость каземата сделали свое пагубное дело. Поднялась температура, обострился суставной ревматизм, появился сильный кашель, началось кровохарканье.
И для Марии Федоровны тоже тянулись тяжелые дни. Сама она еще была очень слаба, не знала, как идет расследование дела Алексея Максимовича. Савва Тимофеевич Морозов ездил из Петербурга в Ригу и обратно, хлопотал за Горького. Ходатайства проходили надлежащие инстанции, теперь они находились у петербургского генерал–губернатора Трепова.
В. И. Ленин в статье «Трепов хозяйничает» писал 27 января в газете «Вперед»:
«Один из наиболее ненавидимых всей Россией слуг царизма, назначенный диктатором после 9-го января, добивается суда над Горьким. Арестованным членам депутации предъявили нелепейшие обвинения в намерении организовать «временное правительство» России на другой день после революции. Понятно, что это обвинение падет само собой».
Трепов, в недавнем прошлом московский обер–полицмейстер, был чрезвычайно зол на Горького, на его жену, которая в свое время долго укрывала «государственного преступника» Н. Э. Баумана. О Трепове тогда М. Ф. Андреева писала С. Т. Морозову:
«Это такая злая, глупая и тупая скотина, что он может нарочно показать Горькому, какая он сила, и всячески действовать обратно всем просьбам и влияниям».
В Петропавловской крепости А. М. Горького допрашивали полковник отдельного корпуса жандармов Конисский и товарищ прокурора С.—Петербургского окружного суда Горбовский–Заранский.
На всех допросах Горький категорически отвергал вымысел о каком–то политическом заговоре, но не отказывался от того, что воззвание написано им. И добавлял, что готов нести за это полную ответственность.
Это были тяжелые дни для Алексея Максимовича. Но ни суровые условия тюремного каземата, ни угрозы суда не смогли сравниться с душевной болью, с невероятной тревогой за судьбу больной жены…
«Было трудно первые дни — я ведь был арестован, придя от постели женщины, которую люблю и которая умирала, так первые дни в крепости я все думал, что она умерла уже, и у меня на голове волосы шевелились…» — писал Горький друзьям.
«Дорогой друг! Сердечное спасибо вам за добрую весть о здоровье Маруси! — благодарил Горький К. П. Пятницкого. — Признаюсь — эти дни я испытал нечто, до сей поры еще не изведанное мной, — так боялся за нее и такие страхи рисовались воображению… Сегодня, 17-го, вместе с вашей записочкой получил телеграмму от доктора Кнорре из Риги, он сообщает, что сегодня же вечером Марусю перевозят в Петербург, в больницу».
25 января Горький, встревоженный отсутствием сведений о Марии Федоровне, послал из крепости телеграмму своему знакомому доктору: «Не имею вестей о здоровье Марии. Где она — в Риге или в вашей лечебнице?»
В тот же день комендант Петропавловской крепости писал в департамент полиции:
«Препровождаю на усмотрение Вашего превосходительства 35 копеек денег и текст телеграммы, которую содержащийся в крепости арестованный Пешков просит послать по назначению».
Мария Федоровна ежеминутно тревожилась о судьбе Горького. Из рижской больницы она писала К. П. Пятницкому в Петербург (видимо, в очень тяжелом состоянии) карандашом, дрожащей рукой, неразборчиво, пропуская отдельные слова:
«Константин Петрович, родной мой! Употребите все усилия, чтобы Алеша знал, что я лежу и спокойно жду, когда можно будет отсюда уехать, чтобы не волновался за меня. Самое ужасное — быть невольным отягощением.
Все, что у Вас есть моих денег, конечно, употребляйте, куда надо. Мучительно боюсь, не простудили бы, не повредили бы его здоровье…»
И несколько дней спустя она вновь пишет Пятницкому:
«Дорогой Константин Петрович! Спасибо, милый, за телеграмму. Я после нее первый раз проспала всю ночь…»
2 февраля Горький послал весточку М. Ф. Андреевой:
«Пишу наобум. Не знаю, где ты, здесь или в Риге? И как твое здоровье? Вот уже прошло дней десять, а я все еще не имею никаких точных сведений о тебе. Это вызывает сильную зубную боль в сердце… Только бы знать, что с тобой? Можешь ли ты вставать с постели или нет еще?..
Целую твои руки, родная Маша.
Всего доброго!
Алексей».
Одновременно с М. Ф. Андреевой об освобождении писателя хлопотала и Е. П. Пешкова. Мария Федоровна писала К. П. Пятницкому о Екатерине Павловне: «Я прошу Вас, умоляю Вас раз навсегда поверить мне, что, как бы ни было мне больно, — я отношусь к ней с глубоким уважением, она для меня человек, который был близок ему, мать его детей, которых уже за одно это — его дети — я люблю, и я не могу даже в душе заподозрить ее в чем–нибудь дурном…»
В защиту Горького выступили общественные прогрессивные силы. В России проходили бурные собрания, митинги, а за границей видные ученые, писатели подписывали прошения о его освобождении.
Известные всему миру писатели Марк Твен, Ромен Роллан, Анатоль Франс и другие подписали письмо в защиту Горького и в своем протесте подчеркнули: «Такой человек, как Горький, принадлежит всему миру, и весь мир должен встать на его защиту».
Царское правительство вынуждено было уступить. С обязательным условием — выкуп в десять тысяч рублей — Горького выпустили из Петропавловской крепости. Деньги под залог по просьбе Марии Федоровны дал Савва Морозов.
