Все, кто интересовался когда-либо биографией Максима Горького, знают и о Марии Федоровне Андреевой (1868–1953), актрисе, друге и гражданской жене писателя, революционерке. Ее судьба очень сложна, в ней много неясностей, понятно лишь одно — ничего так просто ей не давалось.
Ее настоящая фамилия — Юрковская. Маша родилась в семье актеров и выросла грациозной красавицей. Все считали, что прямо для сцены. Мария обладала чарующим голосом и бурным темпераментом — чего же больше? И действительно театральный дебют Марии прошел на редкость удачно. А потом… Потом толпы поклонников, цветы и драгоценности, заверения в нежной любви… Многие добивались ее благосклонности. Но Маша, плюс ко всему, наделена была здравомыслием и понимала, что эти театральные романы ей ни к чему. А вскоре появился нестоящий жених — действительный статский советник Андрей Алексеевич Желябужский, который был старше Маши на восемнадцать лет, но имел покладистый нрав и неплохое состояние. Он состоял членом Общества искусства и литературы и любил театр. И двадцатилетняя Маша приняла предложение
Однако к семейной жизни она оказалась не готова. Ее по-прежнему манила сцена, но двое детей и муж требовали забот. Маша мучилась. И тут неожиданно Желябужский получил назначение в Тифлис, куда выехал вместе с семьей. Тифлисский театр, искавший яркую актрису, и стал для Марии подлинным началом артистической карьеры. Там она и взяла себе сценический псевдоним Андреева.
Вскоре Желябжуский, очень занятый на службе, горько раскаялся, что так опрометчиво перевез семью в Тифлис. Мужчины не давали прохода его молодой жене, по вечерам устраивая в театре овации. Правда, до скандалов и адюльтеров дело пока не доходило, но Андрей Алексеевич начал нервничать. Он отлично знал импульсивность и непредсказуемость Маши: задавшись целью, она не чуралась никаких средств. И возможные последствия ее нисколько не волновали. Такая черта характера.
Тогда Андрей Алексеевич с немалым трудом добился перевода в Москву.
Желябужские заняли девятикомнатную квартиру в центре Москвы. Андрей Алексеевич трудился, получал новые чины и награды, а Мария Федоровна совершенствовала свое театральное мастерство. Счастливый случай свел ее с Константином Сергеевичем Станиславским, и некоторое время они с большим успехом играли вместе на различных подмостках.
В 1898 году открылся новый театр — Художественный. Его основателями стали Константин Станиславский и Владимир Немирович-Данченко. На сцене царила обворожительная Мария Андреева. Однако мало кто тогда знал, что Андреева по праву была и соучредителем театра. Она до хрипоты убеждала меценатов дать на этот проект деньги, и немалые, договаривалась с рабочими, участвовала в подготовке Устава. И Станиславский вскоре переложил на нее многие деловые вопросы, предпочитая заниматься творчеством. Сначала Мария Федоровна была довольна: она занимала ведущее положение в труппе, ей доставались лучшие роли, она и решала многие финансовые проблемы. Правда, на личную жизнь времени не оставалось, но и это ее устраивало. Отношения с мужем становились все прохладнее, и Андреева оставалась в театре допоздна.
Но жизнь вдруг резко изменилась.
Станиславского стало раздражать, что вместо бесед о прекрасном и о его универсальной системе Мария Федоровна говорит о вещах насущных и необходимых, например, деньгах и счетах. Свои цели преследовал и другой директор — Немирович-Данченко. Отношения обострились.
Станиславский стал отдавать первые роли Ольге Книппер. А однажды злые языки донесли до Марии резкое и опрометчивое высказывание режиссера: «Андреева — актриса очень "полезная". Книппер — "до зарезу необходимая"». Этих слов она так и не простила Станиславскому. Оказалось, что все это время ее просто использовали. Как источник доходов, как средство для пробивания дополнительных возможностей, связей, льгот. Хотя расставаться с Андреевой Константин Сергеевич не собирался: ведь за ней стояла более могущественная фигура — Савва Морозов.
О ее отношениях с Морозовым толком ничего неизвестно, кроме того, что он боготворил Марию Федоровну и любое ее слово считал законом. Морозов безвозмездно снабжал ее огромными суммами, не спрашивая, куда они идут. Он субсидировал Художественный театр лишь потому, что там блистала она. Бывал на каждой премьере. И, кажется, взамен не требовал ничего. Или почти ничего.
Но Станиславский придерживался иного мнения. Он написал Марии Федоровне очень злое и несправедливое письмо, обидевшее актрису до глубины души: «Отношения Саввы Тимофеевича к Вам — исключительные. Это те отношения, ради которых ломают себе жизнь, приносят себя в жертву, и Вы знаете это и относитесь к ним бережно, почтительно. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна (жена Морозова) ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал... ради спасения кого-то. Если бы Вы увидели себя со стороны в эту минуту, Вы бы согласились со мной...»
Возможно, некоторые обвинения и были правомерны, но ведь деньги Морозова в основном шли в фонд Художественного театра.
Андреева поняла, что творческого разрыва не миновать. И на прощание отправила Станиславскому горькое письмо: «Художественный театр перестал быть для меня исключением, мне больно оставаться там, где я так свято и горячо верила, что служу идее... Я не хочу быть брамином и показывать, что служу моему богу в его храме, когда сознаю, что служу идолу и капище только лучше и красивее с виду. Внутри него — пусто».
В то время в жизни Марии Федоровны менялось многое. В 1904 году она открыто сошлась с Максимом Горьким.
На первый взгляд, они были совершено несовместимы. Она любила дорогие украшения и платья, он постоянно носил странный скомороший наряд, изобретенный им самим, — всегда в черном, в косоворотке из тонкого сукна, подпоясанной узким кожаным ремешком, в суконных шароварах, высоких сапогах и романтической широкополой шляпе, прикрывавшей волосы, спадавшие на уши.
Андреева, при всей своей страстности, обычно была невозмутима и подчеркнуто хладнокровна. О слезливости Горького ходили легенды. Владислав Ходасевич писал:
«…первая реакция почти всегда была — слезы. Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого нового рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и протирании очков».
Их роман развивался непросто — множество недомолвок, флирта и разговоров о человеческом предназначении. В качестве связующего звена они выбрали революционную борьбу.
Марии Федоровне очень хотелось произвести впечатление на Горького. И чтобы его покорить, надо было, прежде всего, стать его единомышленницей. И Андреева старалась, забыв про себя, детей, карьеру. И замирала от счастья, когда слышала от любимого: «Люблю тебя, моя благородная Маруся, прекрасный друг-женщина».
Революция заслоняла все. Горького арестовывали, ссылали, Мария Федоровна бросалась вслед — помочь, обеспечить быт и нормальные условия работы. В 1905 году во время спектакля она сорвалась в люк под сценой и сильно ударилась. Ребенка, которого она ждала от Горького, спасти не удалось. Сама она, полуживая, металась в бреду, умоляя, чтобы Горький был рядом. Но он в этот момент находился в тюрьме.
Однако Горький вскоре устал и решил отдохнуть за рубежом. Мария Федоровна поехала вместе с ним. Переживала за оставленных в России детей, но оставить любимого человека не могла. И создала ему идеальные условия для работы и отдыха: тишину, изысканные обеды, отличное общество для вечерних бесед.
После революции жизнь стала намного тяжелее, сложнее и скучнее. Начались серые будни — голодные и страшные.
Как и много лет назад, Андреева погрузилась в финансово-организационные вопросы. Только теперь она обеспечивала не театр, а молодое правительство. И бралась, делала, выбивала, доставала, обеспечивала. Да так, что когда отошла отдел, о ней с восторгом говорили: «Бывало тепло, чинно и полно жизни при Марии Федоровне».
Однако Мария Федоровна так увлеклась партийными нуждами, что совсем забыла о семье. И место жены заняла другая женщина, ее тезка, Мария Игнатьевна Будберг. Андреевой к тому моменту исполнилось 52 года. И, отдав Горькому все, что могла, она оказалась выкинутой из жизни.
Расставшись, они сохранили дружеские отношения, переписывались, обсуждали текущие дела. Только одна тема оставалась под запретом — их любовь.
Уже после смерти Максима Горького Мария Федоровна случайно обронила фразу: «Я была не права, что покинула Алексея. Я поступила как женщина, а надо было поступить иначе: это все-таки был Горький...»
Любовь Марии Андреевой к Максиму Горькому связала ее крепче всего. В обмен на нее она отдала талант, детей, самоуважение и любовь к себе. Равноценным ли она считала тот обмен? Об этом мы уже никогда не узнаем…
