Когда аплодисменты смолкали, мы делали небольшую паузу, чтобы дать возможность публике освоиться с тем впечатлением, которое она только что получила, и лишь после этого из глубины замка появлялась леди Макбет — Мария Федоровна Андреева.1
В руках леди Макбет — полученное от мужа письмо, которое она только что прочла. Она останавливалась на пороге с устремленным вперед взволнованным взглядом и оставалась в таком положении некоторое время, как бы фиксируя свое смятенное состояние, задерживаясь в раздумье на каждой ступеньке, медленно спускаясь по ним, и, достигнув первой площадки террасы, тут только снова начинала штудировать вслух послание мужа. Эта мимическая сцена у Марии Федоровны была в высшей степени красноречива, чему способствовали благодарные ее сценические данные.
Мария Федоровна Андреева, обладавшая исключительной для сцены внешностью, была ослепительно красива в роли леди Макбет. Большие выразительные ее глаза, отражавшие силу и волю, как нельзя более соответствовали характеру образа леди Макбет. Две большие черные косы лежали у нее на груди, дополняя эффектный костюм, сделанный по рисунку Добужинского.
М. Ф. Андреева читала письмо сначала вполголоса, как будто про себя, и только по движению губ и по выражению ее лица можно было заметить, что она читает, но потом постепенно голос ее приобретал все большую и большую силу, слова раздавались все яснее и яснее, а к концу, по мере воодушевления, голос ее приобретал все большую и большую твердость. Наиболее значительные фразы произносились так, как будто бы они были вычеканены из бронзы, что придавало ей величие и большой душевный подъем. Видно было по всему, что полученное ею известие, сулившее венец и славу в грядущем, не утолило жажды ее тщеславия, а породило затаенные замыслы, далеко опережающие естественный ход событий.
Как нарочно, как бы в ответ таким недобрым ее помыслам, приходит известие о приезде короля. Вбегает слуга и сообщает: «Король приедет на ночь к вам…»
Леди Макбет видит в том таинственное предзнаменование, что укрепляет ее решение осуществить свой преступный замысел.
Внизу, у входа в замок, появляется Макбет.
Завидя его, леди Макбет, спустившись на второй уступ террасы, еще издали, в то время как он поднимается по ступеням навстречу ей, бурно приветствует его:
Великий Гламис! Доблестный Кавдор!
И более, чем Гламис и Кавдор…
Дальше идет диалог между мною и М. Ф. Андреевой, диалог весьма краткий, но многозначительный и необыкновенно сложный для исполнителей. Тут в немногих фразах нужно показать все, что таится в их душах, все, что они не договаривают друг другу, а главным образом надо выявить то, что лежит под текстом и между текстом. Здесь созревает и дает свои ростки зерно будущих преступных их деяний. Вся ответственность в данном случае ложится исключительно на интонации и мимику исполнителей, обязанных точно отразить подоплеку внутреннего состояния героев трагедии.
«Друг, Дункан приедет нынче…», — вдруг нерешительно и робко, как бы еще нащупывая почву, говорит Макбет. Но эти слова надо понимать не прямолинейно. Ими он ищет поддержку у жены своим затаенным мыслям — решению участи Дункана: жить ему или не жить?..
Так и воспринимает леди Макбет его слова и, желая убедиться в своем единомыслии с ним, не спуская с него пытливых глаз, задает вопрос: «А когда уедет?..» Макбет, хорошо поняв значение ее вопроса, не сразу отвечает: «Предполагает завтра», и, встретившись с ее властными гипнотизирующими его глазами, нерешительно и в смущении, запинаясь, прибавляет: «Так он предполагал», и этим полностью выдает себя.
Тогда, уяснив себе, что происходит в душе Макбета, и чувствуя его колебания, леди Макбет, желая воздействовать на него, решительно и властно восклицает:
О, никогда
Такого завтра не увидит солнце!
Видя, что у Макбета еще не вполне созрела решимость, она берет всю инициативу на себя:
… Ты дело этой ночи,
Великое, одной мне предоставишь!..
Оно, и только лишь оно одно,
Дарует нашим дням, ночам грядущим
Величье, славу, царственную власть!..
Макбет как бы меж двух огней. В нем борются два начала: доброе и злое. По натуре он не злодей, но тщеславие обуревает его. Не будь возле него злого гения в лице его жены — леди Макбет, может быть, судьба повела бы его совсем по иному пути. Его пугает энергичный натиск жены, и он, как страус перед грозящей ему опасностью, прячет свою голову и в ответ на ее слова произносит: «Об этом после будем говорить».
На этом кончается сцена. Наступает темнота. Слышна музыка. […]
… Из замка появляется леди Макбет. Она, как тень, бесшумно проскальзывает в дверь, вся настороже. Вдруг крик совы.
Леди Макбет рефлексивно отшатывается в тень. Нервы ее напряжены… «А?.. Нет, то крикнула сова на кровле, зловещий это вестник смерти…» — невольно вырывается у нее из груди. Немного успокоившись и произнеся: «Он там теперь…» — леди Макбет идет, вся слух, по направлению к двери.
Не успевает она дойти, как доносится выкрик Макбета: «Кто тут… — Что?..» Леди Макбет, в ужасе отпрянув назад, думает, что Макбета постигла неудача. В бессильной злобе исступления у нее вырывается приглушенный крик. Но как раз в этот момент с окровавленным кинжалом в руках, пятясь, появляется Макбет. Быстро овладев собой, леди Макбет бесшумно подходит к мужу и кладет свою руку на его плечо. Макбет, невольно вскрикивая, молниеносно поворачивается к ней и на вопрос: «Ну, что?» — отвечает шепотом: «Окончено». Но в этом «окончено» звучит скорее ужас и растерянность, нежели торжество удачи.
Вслед за тем, в большой тревоге, Макбет спрашивает: «Не слышала ль ты шума?»
«Сова кричала, да пищал сверчок», — успокаивая, отвечает она. Но нервы его до того обнажены и натянуты и до того чувствительны, что всюду ему кажутся страхи и опасения, что вот–вот каждую минуту его могут обнаружить.
Взглянув на свои окровавленные руки, Макбет окончательно теряет самообладание и в беспомощной растерянности, указывая на руки, произносит: «Какой печальный вид» — и впадает в полное отчаяние, вспоминая подробно все только что пережитые им ужасы, доводящие его чуть ли не до сумасшествия.
Ему кажется, что под сводами замка неумолимо носится вопль:
… Зарезал Гламис сон, за то
Не будет спать ею убийца Кавдор,
Не будет спать его убийца Макбет.
Отчаяние так велико, что даже леди Макбет теряется при виде такого его потрясения, и ей остается только одно — увести его скорей отсюда, чтоб кто-либо не увидел его в таком состоянии.
Леди Макбет стыдит мужа за слабость духа. Стук в ворота — оба насторожились:
У входа южного стучат!.. Скорей!..
Мы в комнату к себе уйдем. Воды
Немного, — и мы чисты в этом деле!
Стук повторяется. Макбет бессильно падает на ступени лестницы. Леди Макбет помогает ему встать и уводит его в комнаты.
Чу!
Стучат сильнее. Да скорей наденем
Ночное платье. Позовут нас верно…
Они подумать даже не должны,
Что мы еще не спали…
После этих слов Макбет, без всякого повода, в испуге ринулся в сторону. Ему послышались чьи-то шаги… Леди Макбет успокаивает мужа:
… Да не стой
Таким несчастным, утонувшим в думах…
Опять стук в ворота, и они оба спешат укрыться за дверью.
На этом кончается труднейшая сцена трагедии.
Над ней мы, Мария Федоровна Андреева и я, потрудились порядком. Как она у нас вышла — судить не нам, но все, что было в наших силах, мы разработали детально, пытаясь как можно глубже и тоньше передать всю сложность этих переживаний. Скажу лишь, что именно эта сцена принималась публикой наиболее шумно.
… Начало пятого действия снова переносило зрителя в королевский замок.
Краткая сцена доктора и придворной дамы предшествовала знаменитой сцене леди Макбет со светильником. Эта центральная сцена, как известно, является квинтэссенцией всей роли: по ней судят о силе исполнительских способностей актрисы, играющей леди Макбет. Надо сказать, что М. Ф. Андреева весьма тонко обдумала все психологические детали этого куска своей роли и произвела сильное впечатление…
В своих мемуарах («Записки», М., 1948) Юрьев несколько раз говорит об Андреевой актрисе, комиссаре театров. Нами взят из этой книги лишь фрагмент об их совместной игре в спектакле «Макбет». Для характеристики отношения Юрьева к Андреевой воспроизводим здесь еще один отрывок из его книги:
«Еще в первый сезон моего пребывания в Александринском театре, а именно в 1893 году, я не раз встречался с Марией Федоровной на интересных “субботниках” в доме ее отца Федора Александровича Федорова-Юрковского, тогда главного режиссера Александринского театра. Мария Федоровна, если не ошибаюсь, еще не была тогда профессиональной артисткой, а только пробовала свои силы в спектаклях Московского Общества искусства и литературы — своего рода alma mater Константина Сергеевича Станиславского. Когда же организовался Московский Художественный театр, она вступила в его труппу и, обладая прекрасными сценическими данными и большой общей культурой, заняла там весьма видное положение. Но, увлеченная Алексеем Максимовичем Горьким, она покинула сцену и вместе с Горьким уехала за границу.
В продолжение всего этого периода мне не приходилось с нею встречаться, и только спустя много лет, весной 1918 года, я случайно повстречался с Марией Федоровной на Невском, близ Публичной библиотеки… В беседе с М. Ф. Андреевой речь зашла и о нашем только что прошедшем в цирке “Царе Эдипе”. И я тут же поведал ей о дальнейших моих планах создания “Театра трагедии”. М. Ф. Андреева в высшей степени заинтересовалась идеей проектировавшегося мною театра, и мы сами того не заметили, как, стоя среди снующей взад и вперед толпы, проговорили с ней на эту тему, пожалуй, никак не менее получаса.
Нельзя сказать, чтоб место для нашего разговора было очень подходящее, — и мы решили продолжить нашу беседу уже не на ходу, чтоб более подробно ознакомить М. Ф. Андрееву с тем, как я представляю себе в перспективе будущее театра и что я намерен предпринять для реализации его. Для этой цели М. Ф. Андреева пригласила меня к себе — было решено встретиться в ближайшие дни.
… При первой же встрече с М. Ф. Андреевой на Невском по нескольким заданным ею вопросам я понял, что она нащупывает реальную почву для задуманного мною театра, и почувствовал, что ей далеко не чужды организаторские способности, что вскоре же, будучи назначенной заведующей Петроградским театральным отделением Комиссариата просвещения, она блистательно и доказала, имея в своем ведении все театры Петрограда (за исключением трех академических, которыми в то время руководил И. В. Экскузович)».