Мне кажется, что задача моя не будет выполнена и я останусь в долгу перед памятью Алексея Максимовича, если не расскажу о том, что в некоторой степени объясняет состояние его духа, его позицию в первые годы после Революции. Конечно, лучше всех понял его Ильич (Владимир Ильич Ленин. — Т.Б.), советовавший ему уехать за границу, отдохнуть, подлечиться и говоривший, что «со стороны ему будет виднее».
В тот период… к Алексею Максимовичу стекалось все, что было тяжелого, трудного, иногда отрицательного. Мы, младшее поколение, называли в шутку квартиру 5/16 по Кронверкскому, 23, где жили в то время Алеша и мама, «Центржалоба». И действительно, жаловаться сюда приходили все: академики, профессора, всякие обиженные интеллигенты и псевдоинтеллигенты, всякие князья, дамы из «общества», ущемленные российские капиталисты, еще не успевшие сбежать к Деникину или за границу, вообще те, чью хорошую жизнь дерзко нарушила Революция.
Зайдешь утром до работы повидать маму и в передней, столовой, зале у стен сидят хмурые люди и ждут. Ну прямо приемная учреждения, а не частная квартира.
И все эти жалобщики! Одному есть нечего, другому топить нечем, у третьих реквизировали квартиру или забирают в музей картины, фарфор, стильную мебель, а вон та пришла просить за арестованного отца, мужа, брата, сына.
Бывало, что он заступался за людей, за которых не следовало заступаться, даже политически неверно. Очень тяжелое впечатление произвел на него расстрел великих князей Павла Александровича, Николая и Сергея Михайловичей. Сами по себе они, возможно, и были довольно безобидными стариками, но Павел Александрович, сын императора (Александра III. — Т.Б.), дядя последнего царя, мог стать знаменем белогвардейщины. Пистелькорст, морганатическая жена Павла Александровича, обратилась к Алексею Максимовичу, он даже специально ездил в Москву за помилованием, уговаривал Ильича — а их расстреляли в ночь, когда он ехал из Москвы в Петроград. Председатель Чека, в то время, кажется, т. Медведь, предвидя результат ходатайства Алексея Максимовича, привел приговор в исполнение, не дожидаясь, пока он вернется.
Я помню утро, когда это случилось: маму вызвала к телефону Пистелькорст, и я слышала, как мама говорила: «Да нет, уверяю вас, что этого быть не может. Алексей Максимович только что вернулся из Москвы, Владимир Ильич обещал…»
Еще более тяжелое впечатление произвел на Алексея Максимовича расстрел Николая Гумилева. Для Алексея Максимовича тогда еще не было ясно, что «если враг не сдается, его уничтожают». С Гумилевым, как говорил мне Женя (Е.Г. Кякист, племянник М.Ф. Андреевой. — Т.Б.)… повторилось то же, что и с великими князьями: Алексей Максимович поехал в Москву, уговорил Ильича, а Гумилева расстреляли до его возвращения с помилованием…
Если бы Алексей Максимович жил в Москве, постоянно встречаясь с Ильичом и другими настоящими большевиками, по всей вероятности, их влияние нейтрализовало бы влияние всего того отрицательного, что стекалось к нему, сгущаясь и концентрируясь. Но он жил в Петрограде, где были Зиновьев (председатель Петроградского совета. — Т.Б.) и Каменев (уполномоченный Совета рабоче-крестьянской обороны. — Т.Б.). Они бывали на Кронверкском, иногда бывала также Злата Ивановна, жена Зиновьева.
Зиновьев производил отвратительное впечатление самой своей наружностью. Каменев такого отвращения не вызывал, но и его поступки меня удивляли, несмотря на мою тогдашнюю политическую малограмотность. Например, почему они каждый раз выпускали Марию Игнатьевну Бенкендорф из Чека? Она попадала в засады постоянно, т.к. все ее друзья и знакомые — рьяные белогвардейцы. Один раз после такого ареста Марии Игнатьевны — это было на страстной неделе великого поста — я подошла к телефону, когда звонил Каменев, и он, узнав меня, весело попросил передать Алексею Максимовичу, что Марию Игнатьевну выпустят «в качестве красного яичка ему на Пасху».
Между Алексеем Максимовичем и мамой в тот период все резче обозначились расхождения политических мнений, а в смысле личном между ними уже давно стояло увлечение Алексея Максимовича Варварой Васильевной Шайкевич (жена друга Горького, издателя и писателя А.Н. Тихонова-Сереброва. — Т.Б.). Я, конечно, всей душой и всем сердцем была на стороне мамы, и между мной и Алешей, несмотря на всю мою горячую любовь к нему, возникло некое отчуждение… Постепенно наша семья: мама, я, Абраша (Абрам Гармант, муж Екатерины Желябужской. — Т.Б.) все дальше и дальше отходили, занятые все трое работой, оттесняемые «окружением» (в 11-комнатной квартире Горького порой проживали более тридцати человек. — Т.Б.). Окружение же было совершенно отрицательное.
Иван Николаевич Ракитский, художник, не написавший ни одной картины, но хорошо знающий и понимающий искусство. Лодырь и профессиональный приживал. Он как-то раз попал с кем-то в гости к Алексею Максимовичу еще летом 1917 года, понравился, остался переночевать, да так и просидел на шее у Алексея Максимовича до самой его смерти.
Валентина Михайловна Ходасевич, художница, и ее муж Андрей Дидерихс, раньше очень богатый человек, совладелец фирмы роялей «Братья Дидерихс». Эти так и жили в квартире постоянно. Бывал постоянно Яков Израилевич, сын богатых родителей (между прочим, сестра его была замужем за самым богатым сахарозаводчиком Украины!), человек без определенных занятий, промышлявший маклерством, главным образом антикварных предметов. Как он попал в дом, не знаю. Он появился в 1918 году, когда я была в Москве.
Мария Игнатьевна Бенкендорф, урожденная графиня Закревская. Женщина молодая, очень интересная, умная, прекрасно образованная, ярая белогвардейка. Муж ее, барон Бенкендорф… был убит во время войны, двое ее детей были в Латвии, где у них было имение. Сама она после Революции поступила куда-то работать секретарем, принесла какие-то бумаги на подпись Алексею Максимовичу и «упала в обморок от голода» при Алеше и маме. Конечно, ее тут же уложили, накормили. А потом она тоже жила в квартире 5/16, в комнате, которая предназначалась Юрию (сыну М.Ф. Андреевой. — Т.Б.). В моих комнатах, т.е. в тех, где, предполагалось, буду жить я, жили Дидерихсы, а Иван Николаевич за аркой в зале!
Приезжал Максим (сын А.М. Горького. — Т.Б.), за которым очень ухаживали.
Бывали и еще люди. Какой-то делец, типа Митьки Рубенштейна, еще молодой, имени его я не помню. При нем всегда шла азартная игра в карты. Бывали Зорнекау: Марианна Пистелькорст, падчерица великого князя Павла Александровича (по первому мужу Дурново) и тогдашний ее муж Зорнекау, довольно красивый, но бессловесный кавказец, прекрасно танцевавший с нею тустепы и бостоны. Сама она была тогда прелестна: хорошенькая, изящная, великолепно одетая (до Революции у нее было 3 миллиона годового дохода).
Никто из этого окружения никогда ни в чем не помогал по хозяйству. Ни Ракитский, ни Валентина Михайловна никаких пайков не получали, т.к. нигде не работали. Дрова в те годы получали от разборки маленьких деревянных домов, которых много было на Петроградской стороне. Ходили на эту разборку мой муж Абраша, Женя Кякист, если был тут, один раз даже Максим, я и две горничные, Наташа и Зина. Но ни разу ни Дидерихсы, ни Ракитский… Некоторая часть дров шла к нам, в квартиру 9, но львиная доля в квартиру 5/16. Алеше никогда не приходилось работать в холоде…
Все это окружение ело, пило, танцевало, играло в лото и в карты, обязательно на деньги. Пели какие-то странные песни. В большом ходу были среди них разные издания «для старичков», порнографические романы XVIII века, главным образом переведенные с французского, маркиз де Сад и прочее. Разговоры иногда бывали такого характера, что у меня, молодой женщины, горели уши, и все называлось открыто…
