В. П. Веригина. Исключительное дарование

Мария Федоровна Андреева ¹ — одна из ведущих актрис Московского Художественного театра — как это ни странно, очень мало упоминается в статьях к воспоминаниях о нем, между тем эта актриса своим дарованием, исключительными внешними данными и тонким восприятием творческих прозрений Станиславского вместе с другими актерами этого театра способствовала осуществлению ряда великолепных постановок как во времена Общества искусства и литературы, так и в первые годы деятельности Художественного театра.

Известно, что значение Андреевой не ограничивается областью театра. Она была видной общественной деятельницей, активной участницей революционной борьбы. Кое–что об этой ее работе я знала от наших учеников Окулова и Пронина. Они называли ее «Юнгфрау», восхищались ее отзывчивостью и добротой.

В первый раз я увидела Марию Федоровну в 1902 году на репетиции «Трех сестер».

Я только что поступила в школу Художественного театра и с волнением и интересом рассматривала его актеров, скромно поместившись на скамейке у стены вместе с другими товарищами по школе. Вводили в роль Качалова, который должен был играть Тузенбаха вместо покинувшего театр Мейерхольда.

Актеры и актрисы Художественного театра показались мне не похожими на тех, которых мне приходилось видеть на сцене и изредка в жизни, но сразу я не могла уловить, в чем заключалось это несходство. Мое внимание привлекла Мария Федоровна Андреева. Стройная и гармоничная в движениях, она была просто, но элегантно одета во все черное. Я спросила тихонько свою соседку — Веру Щекину, не знает ли она, кто это. Та ответила: «Андреева. Она играет Ирину».

Начали репетировать первый акт. Вместе с другими Андреева поднялась на подмостки и сразу как-то «превратилась» в Ирину — молоденькую девушку, душа которой еще была полна надежды и веры в будущее; и так хорошо это было выражено в словах: «Я не знаю, отчего у меня на душе так светло. Сегодня утром вспомнила, что я именинница, и вдруг почувствовала радость. И какие чудные мысли волновали меня».

Однако взволнованно звенящие ноты в голосе актрисы выдавали какую-то, может быть, еще не осознанную печаль Ирины, какую-то тревогу. И это чувствовалось сразу. Я заметила и ее особенную походку — легкую и на редкость пластичную.

Впоследствии, когда я уже много раз видела «Трех сестер» на сцене, я поняла, что Андреева ощущала всем своим существом не только содержание, но и особый музыкальный ритм чеховской пьесы. Это чувствовалось в движениях актрисы, во всем ее сценическом поведении. Так, например, в первом акте движения Ирины — Андреевой были быстрыми, порывистыми, но вместе с тем необычайно плавными. Создавалось впечатление перелета птицы, и потому так оправданы были слова Чебутыкина: «Птица моя белая».

Во втором действии она была уже другой: зритель чувствовал и усталость, и разочарованность, и недовольство Ирины, когда она возвращалась со службы на телеграфе.

Андреева тонко передавала момент надвигающихся сомнений. В этом действии мне особенно нравилась М. Ф. внешне: причесанная на косой пробор, в красной блузке, оттенявшей бледность ее красивого лица, она была прекрасна.

Спектакль продолжается, и все меньше и меньше остается уверенности в том, что надежды сбудутся. Как стон, как звук оборвавшихся одна за другой струн рояля воспринимаются теперь слова актрисы: «В Москву! В Москву! В Москву!»

Полные отчаяния слова Ирины в третьем действии: «Куда? Куда все ушло? Где оно? О боже мой, боже мой!..», «Все забываю, каждый день забываю, а жизнь уходит…» — звучали без всякой слезливости и постепенно переходили в глубокое рыдание. Здесь не было никакой истерики. Все переживания героини передавались актрисой чрезвычайно тонко и имели огромное эмоциональное воздействие на зрителя.

Пианист-виртуоз может заставить рояль «рыдать», когда надо передать отчаяние. Такой же виртуозностью и вместе с тем глубоким волнением отличался дуэт Качалова — Тузенбаха и Андреевой — Ирины перед дуэлью (в четвертом действии), когда Ирина сравнивает свою душу с дорогим запертым роялем, ключ от которого потерян. С какой невыразимой тоской произносил Качалов слова: «… этот потерянный ключ терзает мне душу, не дает мне спать… Скажи мне что-нибудь». Особое звучание качаловского голоса, его непередаваемые интонации, искренняя взволнованность с необыкновенной убедительностью выражали душевную чистоту и большую любовь Тузенбаха к Ирине. А Ирина — Андреева, вся светлая и проникновенная, как нельзя больше гармонировала с прозрачным лиризмом Качалова. Я много раз видела пьесу с Андреевой и не могла себе представить никого другого в роли Ирины. Впоследствии вместо Марии Федоровны в первый состав исполнителей этого спектакля на роль Ирины были введены другие актрисы, и тогда я окончательно убедилась, что в этой роли Андреева была незаменима.

Когда я видела М. Ф. Андрееву в роли Ирины, артистке было лет тридцать пять, но я верила, что ей двадцать, что она еще совсем юная, наивная, чистая девушка. Как удивительно легка была ее походка, как стройна ее фигура!

Вторая чеховская роль — Варя в «Вишневом саде». М. Ф. неохотно взялась за нее. Это была, кажется, единственная характерная роль в репертуаре актрисы. Здесь у нее была уже совсем иная походка — шаг ее стал широким, торопливым, деловым. Она придала своим движениям какую-то угловатость — отставляя далеко назад локти. Гладко причесанная, ее Варя, «Монашка», была как-то по-своему приятна, так как Андреева не изменила характерным гримом черты своего лица. Большей частью она держала голову несколько склоненной, смущаясь, особенно когда на нее смотрели. Когда Варя — Андреева поднимала свои глаза, они очень выразительно говорили об одинокой, печальной судьбе этой девушки.

Прекрасна была сцена с Лопахиным в последнем действии. Напомню события этого эпизода. Любовь Андреевна зовет Варю, а затем сейчас же уходит, оставив ее наедине с Лопахиным. Варя делает вид, как будто ищет какую-то вещь. «Странно, никак не найду…». В этой фразе, произнесенной чуть дрогнувшим голосом, с каким-то полувопросом, одновременно выражались и сомнения и надежда робкой души. Лопахин задает ей вопросы, говорит о погоде, о вещах совершенно посторонних, совсем не касаясь главного: их взаимоотношений. Наконец после паузы он произносит: «Вот и кончилась жизнь в этом доме…» Перебирая вещи, М. Ф. как-то глухо, почти машинально произносила: «Да, жизнь в этом доме кончилась… больше уже не будет». Чего не будет? Не будет даже надежды на счастье — так безысходно звучала эта фраза у Андреевой. Ее паузы были динамичны. Чувствовалось нарастающее горе, которое она всячески старалась скрыть. После того как кто-то позвал Лопахина и он, обрадовавшись предлогу, торопливо уходит, Варя — Андреева больше не сдерживала слез. Сидя на узлах с вещами, она смотрела перед собой широко открытыми глазами, тихо всхлипывала, вздрагивая плечами. Мне казалось, что слезы ручьями льются из ее глаз, но я не могу утверждать, что она плакала до-настоящему.

Как ни странно, но Мария Федоровна не была довольна ни самой ролью, ни собой. Я помню мрачное выражение ее лица после одной из генеральных репетиций. Все участники спектакля подошли к режиссерскому столу, чтобы выслушать замечания автора, которые были скупы и не всегда понятны. Некоторые актеры задавали Антону Павловичу вопросы. Андреева стояла в стороне и молчала. Через несколько лет я напомнила ей об этом и спросила, почему у нее было тогда такое недовольное лицо: «Ведь вы хорошо играли Варю». Она ответила: «Не знаю. Роль мне не подходила».

«Вишневый сад» шел во втором сезоне моего пребывания в школе Художественного театра, а до этого я видела Андрееву в других ролях. В пьесе Горького «На дне» она играла Наташу, которая, живя среди нищеты, всяческих мерзостей, сумела остаться душевно чистой, ничем не запятнанной. В противоположность Насте, которая просто надумывает какие-то небывалые картины жизни, Наташа мечтает. Она ждет, верит, что должно произойти нечто особенное и тогда кончится эта страшная жизнь: «Подолгу жду… всегда — жду… Атак… на самом деле — чего можно ждать?» Наташа — Андреева ходила по сцене так, словно ее и нет здесь совсем. Она ненадолго останавливала свое внимание на том, что случайно попадало в поле ее зрения, что ненароком доносилось до ее уха; все повседневное ей надоело. Она видит человеческие страдания, холодную злобу, сама терпит унижения и побои, но не злобится.

Наташа — Андреева отзывчива, она искренне негодует, когда Барон издевается над фантазиями Настёнки. Вспыхнув, она говорила Барону с оттенком горечи: «А тебе что? Ты молчи уж, коли бог убил!»

Эта чистая, милая девушка в исполнении Андреевой была далека от всех, кто ее окружал. Она сохраняла редкое понимание чужой души и глубокое сочувствие к обездоленным людям. Исполнительница тонко передавала эти чувства в сцене с больной Анной и в разговоре с Лукой. С каким-то особым проникновением, словно размышляя вслух, произносила она слова: «Жалко человека-то…»

Сердце Наташи еще не знает настоящей любви. Она колеблется, не верит Пеплу: «И что же я с тобой пойду? Ведь… любить тебя… не очень я люблю… иной раз — нравишься ты мне… а когда — глядеть на тебя тошно…», «… не верю я никому». Взгляд Андреевой становился подозрительным. Порой в глазах появлялся гневный огонек. Она подчеркивала в этот момент оскорбленное чувство женского достоинства. «Ну… одно я тебе скажу, Василий… вот как перед богом говорю! — как только ты меня первый раз ударишь… или иначе обидишь… я — себя не пожалею… или сама удавлюсь, или…» — эти слова она произносила как клятву, глядя перед собой темным, почти грозным взором. Мне даже показалось, что это не Наташа. Откуда у нее такая сила? Нет. Не такая она, думала я… Однако, присутствуя на репетициях и многих спектаклях, я в конце концов согласилась с такой трактовкой роли. Живя в атмосфере лжи и лицемерия, Наташа теряет доверие к людям и потому, очевидно, не допускает, что может встретить здесь искреннее и бескорыстное чувство. Она совершает ошибку и губит этим Василия, обвиняя его в преднамеренном убийстве. Андреева очень темпераментно играла весь этот эпизод. Она металась по сцене, причитая и ритмично раскачиваясь, очень правдиво передавала состояние исступления, отчаяние Наташи. К концу эпизода она совершенно изнемогала, почти впадая в беспамятство. Эту сцену многие исполняли натуралистично, но Мария Федоровна делала это совсем иначе. Она играла с той силой настоящего искусства, когда всякое проявление актерских эмоций кажется жизненно правдивым и достоверным.

Когда в четвертом действии Настя говорит, что Наташа давно вышла из больницы, «вышла и пропала…», верилось, что она не погибнет, что останется такой же чистой, сохранившей свою женскую гордость. Верилось, потому что такой она представала в исполнении Андреевой.

В первый же год моего пребывания в школе Художественного театра я видела Андрееву в пьесе Вл. И. Немировича-Данченко «В мечтах». К сожалению, мне не удалось посмотреть всю пьесу целиком, так как вместе с другими учениками я была занята в этом спектакле. Пьеса «В мечтах» не являлась удачей автора. В ней заметно было подражание «Одиноким» Гауптмана, чувствовалось влияние Ибсена и даже каких-то сторон чеховских «Трех сестер». Впрочем, некоторые роли выписаны драматургом хорошо, например образ вздорной барыни Широковой (которую блестяще играла Книппер), ее эксцентричной дочери (великолепно переданной Лилиной).

Князь Старочеркасов, которого замечательно играл В. И. Качалов, безнадежно любит свою жену Веру Кирилловну (Андреева). Их отношения напоминают отношения Ирины и Тузенбаха, однако здесь «ключ от дорогого рояля» не потерян. Вера Кирилловна готова вручить его Костромскому, который также ее любит, но отказывается от счастья ради идеи: «Жизнь не есть счастье, даже не стремление к нему… жизнь есть беспрерывная цепь сдавленных желаний ради чистоты, достоинства человека». Эти слова из речи Костромского Андреева слушала, как бы вся ушедшая в себя, сияя сумрачной красотой, прямая и замкнутая. Глаза ее были опущены, между бровями намечалась складка скрытой печали и горького недоумения.

Все внимание я сосредоточила на Андреевой, которая была необычайно значительна в своем молчании и поражающе красива. Ее платье выделялось среди других великолепных туалетов строгостью. Легкая ткань жемчужного оттенка, на груди вышитые темным бисером крылья птицы. На спине — глубокий вырез; спина эта казалась изваянной из мрамора и как бы подчеркивала чистоту женского образа.

Костромской уходит в конце концов от жены и от любящей его и любимой им Веры Кирилловны, уходит в захолустье — в мир «тусклого одиночества». С какой горькой иронией произносила Андреева: «Он говорил мне, мама, что хотел бы, чтобы я вышла из чувства растерянности гордая и печальная. Гордая и печальная!» В этих словах слышались те же звенящие ноты, что и в рыданиях Андреевой — Ирины, но здесь слезы передавали холодное отчаяние. Это звенели колючие льдинки, не тающие в горячем чувстве.

Особенно нравилась нам, ученицам, М. Ф. Андреева в «Одиноких» Гауптмана в роли Кете. Она производила громадное впечатление и на публику. Кое–кто находил, что она слишком прекрасна и значительна, что это не соответствует образу простенькой Кете, однако артистка нисколько не изменила канву роли. Она подняла образ Кете на большую высоту, но это оказалось вовсе не в ущерб содержанию и смыслу пьесы.

В сцене с Иоганнесом (первое действие) Андреева в своем толковании роли не исходила из его слов: «Право, милая, ты так всегда держишь себя, точно я настоящий тиран…» Актриса подчеркивала глубокую любовь Кете к мужу — ради этой любви, только ради нее Кете старалась быть кроткой, не раздражать его, не волновать.

Андреева не игнорировала ремарок автора: «нерешительно, робко», «заставляя себя говорить твердо» и т. п., но мы понимали, что это у нее проявление любви к Иоганнесу, тревоги за его душевное состояние, а вовсе не робость или приниженность. После слов вспылившего (ни с того ни с сего) Иоганнеса: «Ну может ли быть что-нибудь противнее, когда человек так терпелив, когда лицо у него вечно мадоннистое…» — следует реплика Кете: «Ну, Ганн, только не раздражайся напрасно. Стоит ли говорить об этом». Андреева произносила это спокойно, не реагируя на оскорбление; ее поведение было поведением человека, обладающего огромным чувством собственного достоинства. Надо сказать, что и лицо у нее было не «мадоннистое», а лицо настоящей мадонны. Когда Кете — Андреева говорила о маленьком сыне, она вся светилась радостью. Это была светлая нота на фоне нарастающей тревоги.

Как известно, Анна Мар появляется в первом же действии. Приехав, она попадает в дом Фокератов случайно. Хозяева любезно приглашают ее принять участие в семейном торжестве — крестинах сына Иоганнеса и Кете.

Кете — Андреева относилась к Анне Мар с уважением и даже с симпатией, однако зрителю было видно, как она страдает оттого, что ей недоступно то «высшее», чем живут Иоганнес и Анна.

Чудесной была сцена с фрау Фокерат во втором акте. Артистка сидела за столом, опустив подбородок на руки, и говорила про Анну Мар слабым голосом, растягивая некоторые слова: «Она такая простая, женственная… Она вовсе не хочет блистать своими знаниями. Я очень рада за Иоганна». Последняя фраза произносилась с какой-то леденящей душу грустью: «Ты не находишь, мамочка, что он теперь всегда такой веселый?» Какая отчаянная надежда на отрицательный ответ чувствовалась в этом вопросе! Голос звенел ровно, но к концу почти обрывался. Подбородок крепко был прижат к сложенным рукам.

А вот отрывок из сцены с Анной Мар в третьем действии. Анна нежно гладит Кете по голове, приговаривая: «Тоненькая шейка!..»

«Но и поддерживать-то приходится ей не очень тяжелую голову», — отвечала Кете — Андреева, делая ударение и повышая голос на слове «поддерживать». У автора здесь ремарка: «с грустной шутливостью», — но Мария Федоровна говорила это с печальной иронией.

Иоганнеса Фокерата играл Качалов. В его исполнении образ вырастал, становился более значительным. Я не видела первого исполнителя — Мейерхольда. По словам некоторых рецензентов и публики, он играл хорошо, но подчеркивал раздражительность Иоганнеса, был временами слишком резок с Кете, и Андреева всецело завладела симпатией и сочувствием зрителей. Она была трогательна и прекрасна. Качалов, обладавший, как известно, исключительным обаянием, умерял в обращении с Кете резкость тона. Оба играли чрезвычайно тонко. Особенно захватывающей была сцена второго действия, когда у Иоганнеса вдруг просыпается нежность к жене. Их диалог отличался особенными музыкальными интонациями, рождающимися из глубины человеческого сердца.

С самого начала спектакля Кете представала перед зрителями объятая тревогой и слабая физически. Эта тревога все возрастала, и к концу представления душой Кете овладевало отчаяние… Вся внутренняя жизнь Кете полна печального раздумья, сомнений и озабоченности, которые она старается скрыть от окружающих. Играть больную, слабую женщину на протяжении всего спектакля — задача сложная для актрисы. Это трудно передать выпукло. Легко «затишить» текст и таким образом бледно сыграть роль.

У Андреевой была великолепная техника и какой-то особенный голос. Как бы тихо она ни говорила, слова были слышны, звук доходил до последнего ряда так же, как бывает слышен самый слабый звук музыкального инструмента, когда его коснутся пальцы виртуоза.

Александр Блок говорит о «струнных женских голосах». Такое определение всего больше подходит к голосу Андреевой. Сильные места роли Мария Федоровна играла с настоящим артистическим нервом.

Всех видевших ее в «Одиноких» захватывала последняя сцена. Расставшись навсегда с Анной Мар, Иоганнес решает покончить самоубийством. Он оставляет на столе записку и уходит.

В финале — на сцене Фокерат, фрау Фокерат, Кете и Браун. Он входит предельно взволнованный. Следуют тревожные вопросы, и Браун говорит, что, когда он открыл калитку, ему послышалось, что кто-то отвязал лодку и поплыл. Он окликнул, но ответа не последовало.

«Иоганн! Это был Иоганн! Бегите туда, бегите, ради бога, скорее, скорее!.. Да. Да, чувствую, что это так… Он не может больше жить», — с отчаяньем в голосе закричала Андреева — Кете. И дальше уже, сначала как просьба, затем как угроза звучали ее слова: «Я все сделаю, все. Только не надо этого, не надо! Не надо!» Слова: «О боже милосердный! Только бы он был жив! Только бы он мог еще услышать меня!» — Андреева произносила с молитвенным отчаянием.

Собираясь побежать на террасу, Кете замечает письмо. Мария Федоровна играла эту молчаливую сцену с необыкновенной силой. Она подходила к столу вся выпрямившись, лицо ее было сковано ужасом догадки. Казалось, что ноги Кете двигаются помимо ее воли. Актриса брала записку и, поднося свечу к самому лицу, застывшему и как бы покорившемуся неизбежному, читала ее. Затем как подкошенная падала вместе с горящей свечой вперед…

По исполнению Кете была одной из лучших ролей, в которых мне довелось видеть М. Ф. Андрееву…

Нередко встречаешь актрис, у которых находишь сходство с кем-нибудь из товарищей по профессии: что-то напоминает внешний облик или что-то знакомое слышится в голосе, но никто никогда не напоминал мне Марию Федоровну. Она, конечно, не была такой большой актрисой, как Комиссаржевская. Ее глаза не излучали те «снопы» внутреннего огня, какие излучала Вера Федоровна, артистический нерв, вся внутренняя энергия не были такими сильными, как у последней, но все же, я не боюсь это утверждать, Андреева была «явлением» в театре.

Актриса, обладавшая особым тембром голоса, большим темпераментом, необыкновенной способностью передавать музыкальный ритм роли, она выделялась своеобразием, только ей свойственными особенностями игры, естественностью и простотой. М. Ф. была очень красива и пластична, особенно на сцене, но красота эта не существовала сама по себе, она всегда помогала глубже выявить внутреннюю жизнь образа.