О. В. Гзовская. Пример молодым

Знакомство мое и дружбу с М. Ф. Андреевой можно разделить на четыре периода.¹

Период первый — это ранние годы, когда я училась в гимназии. Мария Федоровна не служила еще тогда в Художественном театре, а была актрисой-любительницей в Обществе искусства и литературы. Мы, гимназистки, любовались красотой этой актрисы и прилагали все усилия к тому, чтобы попасть на спектакли Общества в Охотничий клуб.

Я многие годы видела Марию Федоровну только издали, из зрительного зала. Она выступала и в концертах, читала стихи, иногда под аккомпанемент рояля, чаще всего это были стихи Брюсова, Ады Негри, Скитальца и, наконец, произведения Горького. Кто из нас не знал наизусть «Песню о Соколе» или «Буревестника»? Ведь воздух был напоен революционными настроениями.

Уже тогда по Москве шел слух, что М. Ф. не только актриса, но и активный деятель революционного движения. Мы, конечно, не были так политически образованны, как теперешняя молодежь, но сердцем тянулись к правде, справедливости и свободе, и Мария Федоровна, актриса, окруженная ореолом борца-революционера, была для нас особенно привлекательна. До сих пор у меня живо в памяти, словно это было вчера, впечатление от концерта в Колонном зале Дома Союзов (в те годы Благородного дворянского собрания).

Ярко освещенный зал полон шикарно разодетой публики: фраки, смокинги, вечерние платья, драгоценные камни, сверкающие на дамах, отражали огни люстр и переливались всеми цветами радуги. Дорогие меха на плечах белотелых московских купчих. В общем, все блестит и ошеломляет. И какое дело всей этой публике до того, что будут исполнять. Главное ведь показать свои туалеты и себя! Вечер благотворительный. На эстраду легкой походкой выходит в строго сшитом белом суконном платье Мария Федоровна. Разодетая толпа встречает ее очень сдержанно, зато юношество, мы, гимназистки, хлопаем изо всех сил. Мягким, женственным голосом читает она под музыку стихотворение «Чайка». Я уже не помню автора, но стихи эти по своему художественному качеству не из лучших, их спасало содержание: в стихах говорилось о том, как стонет, кричит и мечется чайка перед бурей. Ярко светятся чудесные карие глаза исполнительницы, гневно сдвинуты брови, и такая она красивая и смелая, вся устремленная вперед в необыкновенно пластичном движении своей строгой, гармоничной фигуры. После «Чайки» М. Ф. читает аллегорические стихи Скитальца «Ручей». Человек сковал ручей. Разорвав цепи, ручей освобождает себя. Кончаются стихи словами: «Я свободы хочу, я свободу люблю». Голос актрисы звенит призывно, звонко. Во всем исполнении нет никакого нажима, нет и декламационного пафоса; чувствуется, что актриса живет тем, о чем говорит; все удивительно просто и правдиво.

Успех огромный. Мария Федоровна очень скромно принимает его, без всяких заискивающих улыбок, только очень ласково смотрит в тот угол зала, где мы, тогда юные совсем гимназистки, гимназисты, студенты, не жалея рук, аплодируем.

Концерт окончен, а мы еще долго вызываем Андрееву и, выйдя на улицу, делимся впечатлениями, главным образом о репертуаре этой актрисы. В то время как другие участники концерта исполняли салонно-лирические стихи, ласкавшие «нежное» ухо мелодией звука, Мария Федоровна читала стихи, будившие мысль, тревожившие совесть, звавшие к большим человеческим свершениям…

Московский Художественный театр, ставший любимым театром и гордостью москвичей, работал в Каретном ряду. Андреева, как и Лилина, Книппер-Чехова и Савицкая, была одной из ведущих его актрис. Зрители уже познакомились с первыми удивившими и покорившими всех спектаклями художественников: «Царь Федор Иоаннович», «Чайка» и др.

Памятна мне премьера «Трех сестер». Ирина Прозорова — одна из лучших ролей в репертуаре Марии Федоровны. Весь ее облик — и благодарная внешность, и голос — как нельзя больше подходили для образа этой скромной, вдохновенной девушки, томящейся в глуши и не видящей выхода своим чувствам и стремлениям. Ее призыв: «В Москву! В Москву! В Москву!» — звучал как крик, как стон больной души.

Помню очень хорошо волнения и тревогу перед первым спектаклем. Мы, гимназистки, решили в складчину поднести ей цветы. Как это сделать? Через сцену нельзя, в Художественном театре на поклоны не выходили. Значит, возможно только подношение за кулисы. Но как туда проникнуть? Решили тянуть жребий. Вот счастье! Я вытащила узелок платка. За кулисы-то я пробралась, но и только. Цветы для передачи приняли, но, кроме курьера, я не видала никого и не познакомилась с Марией Федоровной…

Особенно ярко встает в памяти Мария Федоровна в спектакле «Потонувший колокол» Гауптмана. Главное, что поражала в спектакле Художественного театра и в игре Андреевой, это простота и вместе с тем какая-то прозрачная сказочность, во всем никакой нарочитости.

Первый монолог Андреевой — Раутенделейн с пчелкой звучал легко, задушевно, словно она говорила с подругой, с живым существом, которое понимает ее. Казалось, эта фея даже ведет диалог с пчелкой, только мы, зрители, ответов пчелки не слышим, а она, Раутенделейн, слышит и обращается с ней, как с другом.

Андреева — Раутенделейн была прелестна. Здесь не было ни той сентиментальной слащавости, ни той внешней красивости, которыми отличались популярные тогда открытки Котарбинского, Беклина и других подобных им художников. Это была красота значительная, настоящая, и только волшебница-природа могла создать столь гармоничное целое. Огромные глаза актрисы, наивно детские, выражали скорбь и настойчиво вопрошали: «Что ждет меня в будущем?» М. Ф. создавала вполне реальный образ девушки и вместе с тем волшебно-сказочный. Естественны были ее голос, интонации, неожиданные переходы от веселой игры с пчелкой к раздражению в разговоре с Водяным, вылезавшим из колодца. Очень красиво и какими-то особенными движениями расчесывала она свои волосы. Золотистые, они, как мантия, окутывали ее плечи и ниспадали почти до полу, переливаясь и сверкая под лучами «солнца».

Раутенделейн в первой сцене несколько насторожена, она точно чего-то ждет. Прислушивается к звукам, доносящимся из долины. Она рвется к людям всем существом, хочет спуститься вниз, в долину, если бы даже ей угрожала там гибель. Никакие уговоры «бабушки-ведьмы» и всех лесных духов не могут остановить ее, изменить решения. Так интересно играла первую сцену Мария Федоровна. А ведь роль очень трудна, здесь легко впасть в сентиментальность. Этого избежала Мария Федоровна.

Уже в первом появлении чувствовалось что-то совсем земное, доброе человеческое в этой лесной девушке. Она иная, чем Леший, она любит людей, ей их жаль. Она искренне огорчена тем, что, отлив колокол, мастер Генрих уронил его и, вслед за ним упав с горы, разбился. Всеми силами она хочет спасти почти умирающего Генриха.

Вполне объяснимо ее появление сначала в долине, затем в доме Генриха; понятна и возникшая любовь мастера к Раутенделейн, его душевное выздоровление и стремление вновь начать работать. В следующем акте М. Ф. вполне реально исполняла обязанности домашней прислуги, и по всему чувствовалось, что это хороший работник. Все у нее спорилось, движенья были точные, ловкие, и вместе с тем все делалось с необычайной грациозностью и легкостью — будь то взмах топора, которым Раутенделейн рубила дрова, или движение рук, когда она разводила огонь в печи.

Раутенделейн в исполнении Андреевой была очень многогранна. Актриса нашла для воплощения этого образа большое разнообразие красок. В конце спектакля ее исполнение достигало большого драматического напряжения. Ее прощанье с Генрихом было полно скорби и отчаяния. Таким остался в моей памяти образ Раутенделейн, созданный Андреевой.

Идет время. Ставится пьеса Вл. И. Немировича-Данченко «В мечтах», где роли были написаны для каждого актера и актрисы в расчете на их сильные стороны, на показ их дарований с самой лучшей и выгодной стороны. Пьеса была не очень глубокая, но играли превосходно, и все-таки это не спасло ее. Драма «В мечтах» недолго продержалась в репертуаре МХТ. Не помню точно, во втором или третьем акте, Мария Федоровна, игравшая богатую светскую даму, возвращается зимой с прогулки. Я не помню монолога, который произносила Андреева, но как она согревала уши муфтой из серого меха — шеншелей, нежно оттенявшей ее каштаново-рыжеватые волосы, я помню прекрасно и сейчас. Чудесные грустные большие карие глаза… Красивая и женственная, она словно сошла с полотен Добужинского или Сомова.

В эти годы, как я уже говорила, встречи мои с Марией Федоровной были только издалека. Все, что говорилось в Москве о ее деятельности не только как актрисы, но и как передового человека, продолжало привлекать нас, юношество. Жена Горького — уже одно это было для нас полно огромного значения. Ведь она ушла от первого мужа, крупного представителя великосветского московского общества, путейского генерала, ушла от спокойной, сытой жизни — как раз тогда, когда в Москве разгорались великие исторические события кануна революции 1905 года. Я была ученицей школы Малого театра, играла свою первую роль Ариэля в «Буре» Шекспира. Начавшиеся волнения в Москве и особенно революционная деятельность такой артистки, как Мария Федоровна, оказывали на нас, молодых актеров, большое влияние. Мы старались хоть как-нибудь проявить свою солидарность и сочувствие тому, что совершалось в Москве.

Помню осень 1905 года. День похорон Баумана. В театре шла репетиция «Бури», режиссировал А. П. Ленский. Я стою на скале и читаю свой монолог. Вдруг дверь на сцену открывается, появляется рабочий с ружьем на веревке через плечо и говорит:

— Что же это такое, граждане, там мимо вас на улице идет народ, хоронят Баумана, а вы здесь театром занимаетесь? Прекратите это!

Актеры старшего поколения растерялись и не знали, что делать. Зато молодежь по моей инициативе откликнулась сразу. Мы обратились к Ленскому:

— Александр Павлович, мы пойдем на демонстрацию и больше репетировать не будем!

Он согласился. На улицу вышла большая группа актеров императорского Малого театра и влилась в колонны демонстрантов. Нам было хорошо известно, что Бауман погиб от руки черносотенца-охранника. Об этом говорила вся Москва. Шествие было грандиозное. Двести тысяч человек шли за гробом. Стройно лились звуки революционных песен, царил торжественный порядок. И здесь, в толпе, мы услышали, как рассказывали о том, что Бауман находился в Москве нелегально и что скрывала его артистка Московского Художественного театра Андреева. Я не знаю, верно ли это, но так говорили шедшие рядом совсем незнакомые нам люди. В этот момент мы были горды тем, что прервали репетицию, что не стоим в стороне от происходящих вокруг бурных событий.

На следующий день утром управляющий конторы императорских театров сделал мне строгое внушение за то, что я осмелилась обратиться к Ленскому с просьбой отпустить нас. Вскоре последовал приказ о том, что артистам императорских театров не к лицу заниматься политикой, а тем более ходить на демонстрации, бастовать, как это делают рабочие на фабриках. Мне был объявлен выговор. И этот «проступок» вспоминали все три года моей службы в Малом театре как пример поведения «неблагонадежно мыслящей молодой актрисы»…

Вскоре Мария Федоровна перестала служить в Московском Художественном театре. Я продолжала интересоваться ею, следила за газетами, журналами, в которых писали о М. Ф., впитывала в себя все, что рассказывали о ней. Знала я о том, что она в Италии, на Капри, с Горьким. Знала и возмущалась до глубины души, как и все порядочные люди, той травлей, которая была организована против Горького и Андреевой в «свободной» Америке в 1906 году.

После ее возвращения из-за границы в Москву встречи наши были снова издалека — она играла в незлобинском театре, я была зрителем. Помню Марию Федоровну в «Романе» Шельдона. В роли Риты Каваллини она была прекрасна и внешне и глубиной своего исполнения. Как ни странно, но Мария Федоровна в роли блестящей оперной итальянской дивы дала какие-то отдельные черты Настасьи Филипповны из «Идиота» Достоевского.

Мария Федоровна не делала упор на акцент Каваллини — итальянки, хотя другие исполнительницы пользовались этим приемом, стремились вызвать смех и вообще вели эту роль почти в комедийном плане. Андреева же очень углубляла весь образ. Ее Рита Каваллини была натурой сильной, с доверчиво детской душой. Перед зрителями представал большой талант и вместе с тем страдающая женщина. Ей недоставало близкого, искренне любящего человека; только обезьянка, с которой она не расстается, да камеристка, дитя народа, преданы ей: для остальных она забава, развлечение.

Сцену на балу с банкиром, который бесцеремонно покидает ее — так просто, каприз прошел, — артистка проводила очень интересно. Она не пыталась вызывать жалость к себе, она унижала этого буржуа, давала зрителю понять, как гнусен он, как бессердечны и недостойны люди, среди которых ей приходится жить. В этой сцене образ Каваллини в исполнении Андреевой напоминал Настасью Филипповну в момент объяснения ее с Тоцким. М. Ф. не жаловалась, не плакала, она скорее издевалась над своим собеседником, и, только оставаясь одна, Каваллини позволяла себе быть «слабой». Она смотрела вслед уходящему возлюбленному с невыразимой скорбью, и сколько обиды было в ее прекрасных глазах. В первый раз на протяжении всей этой тяжелой сцены в них блеснули слезы. Одна слеза скатилась по щеке, она смахнула ее и, овладев собой, сразу улыбнулась, знакомясь с входящим в комнату молодым пастором, Андреева как-то особенно мило забавлялась его смущением, озорно смеясь над скромностью этого представителя церкви. Ведь она знает, что церковники считают актрис блудницами, вот откуда тот юмор и сарказм, которыми была насыщена первая встреча Риты — Андреевой с пастором. Но это только один план их большого диалога. Актриса великолепно передавала и другое чувство. Этот простой деревенский пастор, скромный и, как видно, неплохой человек, начинает нравиться Рите, и она не подозревает, что в ней зарождается чистое, хорошее чувство. Эта одна из трудных сцен спектакля была проведена с большим артистическим мастерством, очень тонко, с присущим Андреевой изяществом.

С большим мастерством была сыграна и сцена расставания с пастором. Рита глубоко полюбила впервые. В силу своей внутренней честности она понимает, что не может остаться с этим человеком. Зрителю раскрывалась душевная драма женщины, тончайшие оттенки ее чувств и порой трагические ее переживания.

Я перечитала сейчас пьесу «Роман» и удивилась. Произведение это весьма посредственное. И нужны были яркий талант, ум, большое сердце актрисы, чтобы создать образ Риты Каваллини таким волнующим, каким видели мы его в исполнении Андреевой.

Сильное впечатление произвела на меня М. Ф. в роли Веры Филипповны, жены старика-купца из Замоскворечья, в пьесе «Сердце не камень» Островского. Как далека эта роль от роли Риты в «Романе» Шельдона. В тихой, замкнутой русской красавице не было и следа от блестящей примадонны-итальянки. И здесь Мария Федоровна была совсем новая, совсем другая.

По внешнему облику казалось, что Вера Филипповна покорилась своей тяжелой участи: печальные глаза, тихая, плавная походка и какая-то особенная манера робко держать голову. Такой иногда мы видим птицу в клетке, когда она грустно смотрит на все вокруг сквозь свою золотую решетку. Вера Филипповна как будто боится жизни, она словно не в силах бороться с тем, что ее окружает. Но это только кажется. В исполнении Марии Федоровны Андреевой чувствовалось, что это вовсе не женщина «не от мира сего». Ее Вера Филипповна была и мягкой, и решительной, верилось, что в ней есть силы и она вырвется в конце концов из «темного царства».

Очень ярко была передана сцена Веры Филипповны с бродягой-разбойником Иннокентием на паперти, у церкви. Вера Филипповна не испугалась угроз грабителя, скрывающегося под маской бедняка-богомольца. Ее спокойствие, необычайно мягкого тембра голос, чистый взгляд укротили этого «зверя». Актриса с такой непоколебимой убежденностью произносила слова о своей правоте, о том, что добро победит зло, так ясна была ее любовь к людям, что Иннокентий, только что собиравшийся задушить и ограбить эту женщину, растерялся и отступил от нее. Я видела многих актрис в этой роли, они играли главным образом испуг и возбуждали жалость в Иннокентии, да и в зрителе. Это были слабые, нежные, забитые создания. Мария Федоровна совсем иначе толковала эту сцену. Скорее чувствовалась жалость к бродяге. Она жалела его как человека, притом человека сильного, молодого, опустившегося до такой степени. Очень убедительна была она, когда старалась растолковать Иннокентию, что только работа спасет его. Такое толкование роли Веры Филипповны, героини Островского, я видела в те годы в первый раз.

Особенно сильно был сыгран артисткой последний акт. Не скрывая правды, говорит она о своей будущей жизни. Когда старик замахивается палкой, грозит лишить ее богатого наследства, она не отступает, не пугается; прямая как стрела стоит перед ним и гордо заявляет, что миллионы ей не нужны, что она знает свою дорогу. Не забыть мне, каким светом горели глаза Марии Федоровны в этом монологе. Артисткой был талантливо вскрыт глубокий социальный смысл произведения Островского.

До самой революции судьба не столкнула меня с Марией Федоровной лично. Я уже служила не первый год в МХАТ, была там ведущей актрисой, когда во время одного из спектаклей ко мне в уборную вошла портниха и сказала, что меня хочет видеть Мария Федоровна Андреева. В этот вечер я играла Мирандолину в «Хозяйке гостиницы». Я была очень рада, взволнована, просила, чтобы ее проводили ко мне, и вышла в коридор ее встретить. Впервые я увидела Марию Федоровну в жизни, без грима, не на сцене. Годы мало изменили ее. Она была все такая же красивая и обаятельная, разве немного полнее, чем раньше. М. Ф. взглянула на мой грим и, зная, как трудно было тогда и с красками и с пудрой тельного цвета, спросила, есть ли у меня все это. Я поблагодарила, тронутая ее заботливостью, и сказала, что плохо с пудрой (мы тогда жарили муку и этим пудрились), и Мария Федоровна обещала мне назавтра завезти или прислать нужную мне пудру. Среди всех своих дел она не забыла обещания и выполнила его. Такой внимательной и чуткой была М. Ф. всегда.

Мы говорили о спектакле, об игре моей и К. С. Станиславского. Чувствовалось, сколько в ней любви и уважения к Константину Сергеевичу и как она грустит, что не работает в этом театре. Андреева очень хвалила меня за исполнение Мирандолины, говорила, что за годы пребывания в Италии она изучила тамошний народ и что у меня хорошо и правдиво схвачены характерные черты Мирандолины — и внешне и голосово. Я, конечно, была горда и счастлива, услышав все это, и почувствовала перед собой чуткого, доброжелательного старшего товарища, каким потом и оказалась Мария «Федорочка», как называла я Марию Федоровну. Антракт был короткий, и мы должны были проститься, но договорились, что увидимся вскоре. Мы это и сделали.

Этой встречей начинается второй период моего знакомства я дружбы с Марией Федоровной, продолжавшийся много лет.

Вскоре у нее, комиссара театров и зрелищ Петрограда, зародилась мысль о создании нового театра, театра высокого репертуара, хорошего вкуса. Мы не раз говорили с ней об этом театре, о том, как сама она будет в нем играть и работать, какие силы она туда привлечет.

Ее очень беспокоила судьба артистов, поэтов и писателей Петрограда. Время было тяжелое. Она старалась им всячески помочь в бытовом плане, с пайками, так как хорошо знала их непрактичность.

Потом мы не видались с Марией Федоровной долгий срок, пока не встретились в Берлине, где она работала в торгпредстве. Тут начался третий период моего знакомства с Марией Федоровной. Она бывала у нас очень часто, всегда сообщала нам о приезде тех или иных советских людей искусства, и с радостью мы их принимали у себя дома. Так, мы видели у себя на вечерней беседе наших писателей и артистов: Никитина, Федина, режиссера Пудовкина, сценариста Зархи, «тетю Катю» — Корчагину-Александровскую, Наталью Ивановну Тамару и многих других наших товарищей, а также познакомились с сотрудниками торгпредства, полпредства и с целым рядом партийных работников, которые получали командировки за границу. В Октябрьские годовщины мы всегда принимали участие в концертах, устраиваемых торгпредством и полпредством. Таким образом, благодаря Марии Федоровне мы не были оторваны от всего, что происходило в художественной и литературной жизни Советской страны.

Во время нашего пребывания с мужем за границей мы были и в Италии. Первое, что нас очень обрадовало, когда мы осматривали Капри, — это итальянцы и итальянки, которые, услышав, что мы говорим по-русски, уже на пристани обратились с вопросом: «Где русская мадонна? — так они называли Марию Федоровну. — Что она делает? Где живет?» Они ее не забыли и просили передать, если мы ее увидим, что любят по-прежнему. Чудесную память оставила о себе там наша русская женщина, Мария Федоровна Андреева.

Когда мы с Гайдаровым вернулись в Москву, мы вновь часто общались с Марией Федоровной. И это я считаю четвертым и последним периодом нашей дружбы.

М. Ф. познакомила нас с Охлопковым, новым крупным талантом, которого мы не знали раньше, и еще с целым рядом больших художников, с которыми мы раньше не были знакомы. Не раз мы выступали у нее в Доме ученых, не раз запросто обедали в ее комнате около кладовой в том же Доме ученых. Ей очень не хотелось, чтобы мы уезжали в Ленинград.

Большую, красивую жизнь прожила Мария Федоровна Андреева. Очень много хорошего и значительного сделала она. Я уверена, что никогда не забудется то доброе и ценное, что совершил этот большой человек, смелый духом, с хорошей душой и чистой, ясной совестью.