Н. И. Комаровская. Годы дружбы

Среди женских образов замечательных представительниц театральной культуры оживает в моей памяти образ Марии Федоровны Андреевой, актрисы Московского Художественного театра.¹

Осенью 1902 года я была принята в школу МХТ и впервые в числе других учеников вызвана на репетицию трагедии Шекспира «Юлий Цезарь».

Молодых дебютантов представлял труппе Вл. И. Немирович-Данченко. Нас окружили актеры, все больше молодые, забрасывали вопросами: откуда приехали, нравится ли Москва, что видели в театрах?

Ко мне подошла молодая красивая актриса.

— Я слышала, как вы читали на экзамене, — сказала она, — мне очень понравилось.

Я подняла глаза на собеседницу и вдруг узнала в ней Ирину, Ирину из «Трех сестер», мою любимую чеховскую героиню. Ведь каждая из нас, девушек, приезжавших в Москву учиться, переживала мучительные порывы вырваться из убогого провинциального быта… Я не могла удержаться от радостного восклицания:

— Значит, вы — Андреева! Я видела вас в «Трех сестрах», вы замечательно играли!

Мое восторженное восклицание вызвало у Марии Федоровны улыбку.

— Спасибо, — сказала она, смотря мне прямо в глаза. (Позднее я обратила внимание на эту манеру Марии Федоровны — смотреть собеседнику в глаза, точно проникая в глубь его мыслей. Глаза у Марии Федоровны удивительные: большие, темные и печальные. Невольно подумалось: как у итальянской мадонны.) — Давайте сядем, — предложила Мария Федоровна.

Мы отошли в сторону и присели на скамейке у стены. М. Ф. стала рассказывать мне, что в Камергерском переулке строится прекрасный театр, что пока он не готов и потому приходится репетировать в этом помещении.

— Далеко от центра, — прибавляет она, — вам будет трудно добираться. Денег у вас, наверно, ни у кого нет? — Я молчу. Конечно, с деньгами у всех неважно. Мария Федоровна с ласковым участием говорит: — Если нужна будет помощь, скажете мне, я постараюсь найти вам уроки… А вот и Тузенбах, — внезапно прерывает она разговор.

С недоумением смотрю я на высокого красивого актера, приближающегося к нам. Неужели это Тузенбах? У того не было вьющихся волос, ослепительной улыбки. И только когда он произносит несколько слов приветствия, я узнаю незабываемый по красоте, удивительный качаловский голос.

— Я за вами, Мария Федоровна, — говорит он, — мы с Ниной довезем вас. — Он знакомит меня с подошедшей к нам молодой женщиной: — Вот жена моя только два года как окончила драматическое училище. Мы еще сами учимся, — смеясь, добавляет он.

Мария Федоровна, прощаясь, целует меня. Я долго сижу на скамейке. Не могу прийти в себя. Все еще вижу добрую улыбку, гладко зачесанные волосы Марии Федоровны, ее скромную белую блузку, слышу ее мягкий певучий голос.

Так вот они какие, настоящие артисты!

При поступлении в школу Московского Художественного театра я умолчала о том, что учусь на Высших женских курсах; боялась, что меня могут из-за этого не принять. С началом занятий в школе я попала в затруднительное положение. Как быть? С кем посоветоваться? Я решила открыться Марии Федоровне. С ее помощью сложный вопрос был улажен, и я смогла совмещать занятия на курсах и в школе МХТ.

При встречах Мария Федоровна неизменно спрашивала:

— Ну, как у вас на курсах? Что нового?

Я охотно рассказывала ей о всех новостях студенческой жизни. Это был 1903 год, к нам на курсы все чаще доходили вести о событиях революционной борьбы, появлялись прокламации, призывавшие студентов к солидарности с рабочими. Развивающиеся события коснулись вскоре и меня непосредственно., За участие в студенческих «беспорядках» (так назывались студенческие демонстрации) был арестован и выслан мой брат. Я не могла скрыть от Марии Федоровны охватившей меня растерянности. Она приняла участие в судьбе брата и всячески старалась поддержать меня. Не забыла М. Ф. и нашего разговора в день знакомства. Она подыскала семью, в которой я стала давать уроки. Много заботы проявляла М. Ф. о курсистках, находящихся в бедственном положении.

В те годы М. Ф. была замужем за крупным чиновником, жила в большой богатой квартире. От парадных комнат этой квартиры веяло холодом. И каким контрастом являлся небольшой кабинет Марии Федоровны с письменным столом, заваленным книгами, и множеством книг и на полках и в шкафах.

— Моя библиотека в твоем распоряжении, — сказала мне как-то М. Ф. Можно себе представить, какая это неоценимая помощь для нуждающейся курсистки, какое это огромное подспорье, когда у тебя всегда под рукой нужная книга.

У Марии Федоровны я часто заставала ее близких друзей. Как-то при мне возник разговор о помощи семьям рабочих, арестованных во время «беспорядков». Обычной формой сбора средств на такого рода цели бывали пышные балы, устраиваемые в зале Благородного собрания «с благотворительной целью». В киосках шла продажа цветов, шампанского, котильонных значков. На этих балах богатые люди бросали шутя по сто рублей за цветок, полученный из рук известной актрисы. Я с радостью помогала Марии Федоровне — организатору таких вечеров — и гордилась тем, что возле нашего киоска всегда толпились почитатели ее красоты и таланта. Билеты распространялись «по рукам». Слушательницы Высших женских курсов, зная, на что идут собранные деньги, оказывали большое содействие в распродаже билетов.

В таких концертах участвовали крупнейшие мастера русской сцены: Ермолова, Собинов (кумир тогдашней Москвы), Гельцер, Шаляпин и Качалов. Мария Федоровна сама ездила приглашать артистов и часто брала меня с собой.

Я гордилась дружбой с Марией Федоровной и видела, каким уважением она пользовалась, как часто повторялось ее имя среди учащейся молодежи. Не было случая, чтобы Мария Федоровна отказалась от участия в наших студенческих концертах. Нередко после концертов она оставалась, мы увлекали ее в наш молодой восторженный вихрь, кружили в бесконечном вальсе и поздно вечером всей гурьбой провожали ее, веселую, раскрасневшуюся и, казалось, такую же юную, как мы. А то, уйдя от шумного веселья, мы усаживались с Марией Федоровной в пустой аудитории, и там начинался увлекательный разговор. Мы засыпали М. Ф. вопросами о нашем любимом театре, о МХТ. Она охотно отвечала нам. Нередко беседа неизбежно переходила к темам дня, к тревожной политической обстановке в стране. Аресты, обыски стали обычным явлением среди учащейся молодежи. Мария Федоровна никогда не углубляла этих волнующих нас тем и как-то сказала мне:

— Я не поддерживаю таких разговоров, это слишком серьезные вопросы, чтобы говорить о них походя.

Мария Федоровна была очень требовательна к себе как актрисе, а порой даже сурова. Иногда она говорила, что не нашла себя на сцене. Полагаю, что она не находила удовлетворения во многих ролях, какие приходилось играть. Но мы были свидетелями того, как вызывала она проникновенной игрой сочувствие к судьбе своих героинь. Ее дарование наиболее ярко проявлялось в тех женских образах, в которых был протест против несовершенства окружающей жизни, убивающей в человеке самое ценное и дорогое. Такова была ее Ирина в «Трех сестрах». Трепетная, вся в порыве уйти от засасывающей ее провинциальной среды, тоскующая по настоящему делу, Ирина — Андреева была близка и понятна молодежи. В ней точно воплощались наши юношеские мечты перестроить мир, чтобы каждый нашел в нем свою долю счастья, свое право радостно трудиться. Вдохновеньем озарялось лицо М. Ф. во время известного монолога о смысле жизни. С какой убежденностью, с какой верой произносила его Мария Федоровна! Казалось несомненным, что слова Ирины являются отражением подлинных мыслей актрисы. Голос у М. Ф. был не сильный, но довольно большого диапазона. В таких ролях, как Ирина в «Трех сестрах», Кете в «Одиноких», Наташа в «На дне», мягкий певучий тембр ее голоса, своеобразие интонаций, всегда оправданных сменой переживаний, захватывали слушателя и подчиняли обаянию актрисы. Она хорошо пела. Ее дуэт «Ночи безумные» с Родэ — Москвиным в «Трех сестрах» вызывал в зале шумное одобрение и восхищение.

Как настоящий художник, Мария Федоровна всегда умела изменить свою внешность таким образом, чтобы она отвечала трактовке воплощаемого ею образа. В роли Наташи («На дне» М. Горького) весь ее облик, ее черты неузнаваемо менялись. Худенькая, скромная, забитая, с нежным голоском, она неслышно двигалась среди зловещих фигур обитателей «дна». Глубокая человечность слышалась в ее первых словах, обращенных к Клещу: «Жена твоя в кухне у нас… Ты бы, чай, теперь поласковее с ней обращался… ведь уж недолго…» Слезы катились у нее по щекам, когда она, глядя на мертвую Анну, произносила: «Вот и я… когда-нибудь так же… в подвале… забитая…» Становилось ясно, какой мучительной жизнью живет эта девушка, попавшая в тенета костылевского страшного мира. Чистая, нетронутая душа Наташи тянется к каждому проблеску света, озаряющему на миг мрак «дна». С надеждой и ожиданием смотрят ее широко раскрытые глаза на Луку, когда он тешит обитателей ночлежки несбыточными мечтами о «праведной земле». Той же тайной надеждой светятся ее глаза, когда Васька Пепел зовет ее к новой жизни. И тем страшнее и безнадежнее звучали слова Наташи — Андреевой: «А–а… я поняла!.. Так, Василий?! Добрые люди! Они — заодно! Сестра моя и — он… они заодно! Они все это подстроили!» И уже в полном исступлении произносила: «Она — его любовница… вы — знаете… это — все знают… они — заодно! Она… это она его подговорила мужа убить… муж им мешал… и я — мешала…»

Я исполняла в третьем акте роль уличной девушки, случайной свидетельницы разразившейся в ночлежке драмы. К. С. Станиславским была мне дана задача найти правильное сценическое самочувствие. В последних словах Наташи — Андреевой звучало столько безнадежного отчаяния, такой болью было искажено ее лицо, что мне ничего не надо было придумывать: потрясенная глубиной и силой ее переживаний, я со слезами, с воплем сочувствия бросалась к ней. В этом небольшом сценическом опыте подтвердились слова Константина Сергеевича о том, что найденная правда жизни образа не может не воздействовать на партнера.

За три года, которые я провела в стенах Московского Художественного театра, я очень привязалась к Марии Федоровне. Тем заметнее ощущала я все возрастающий в ней отход от бытовых театральных забот и интересов. Она по-прежнему глубоко и серьезно относилась к своей сценической работе, но вне сцены стала держаться замкнуто и молчаливо. Свойственная ей ранее легкость в обращении с людьми, веселость исчезли. Чувствовалось, что в ее жизнь входили другие, более значительные для нее чувства и мысли…

Вскоре было объявлено, что М. Ф. уходит в годичный отпуск, — этому не верили. Какая-то отчужденность чувствовалась в отношении к ней. Ее уход из театра, как-то не очень убедительно аргументированный тогда официально, так и оставшийся непонятным для всей труппы, был расценен как измена театру.

Мучительным для М. Ф. было последнее, перед уходом из МХТ, выступление в спектакле «Одинокие». Много писали и говорили об интересном и весьма своеобразном решении Марией Федоровной образа Кете. Актриса стремилась передать в нем черты женщины, лишенной права и возможности встать в один ряд с мужчиной. В исполнении Андреевой роль неожиданно получала трагическое звучание. А в этот прощальный вечер игра М. Ф. была совершенно потрясающей. Казалось, все душевные силы Кете — Андреевой надломились от сознания безысходности своего горя. Любовь, ревность, жалость к старикам-родителям — все смешалось в грозную бурю чувств. Высокий эмоциональный накал, глубокие искренние переживания делали спектакль особенно волнительным, и публика награждала исполнителей бурными аплодисментами, повторяя без конца имя Андреевой. По окончании спектакля мы, ученики школы, бросились гурьбой к выходу со сцены. Мария Федоровна быстро прошла мимо нас. Взволнованные, еле сдерживая слезы, мы устремились за ней…

В числе людей, знакомству с которыми я обязана Марии Федоровне, был Николай Эрнестович Бауман. Как-то, придя к Качалову, я застала там незнакомого молодого человека, которого он представил мне как своего бывшего товарища по университету, назвав его «Иваном Сергеевичем».

Вскоре Василий Иванович пришел к нам с «Иваном Сергеевичем». Жили мы вчетвером в маленькой квартирке из двух комнат в Хлыновском переулке на Б. Никитской. В тот вечер у нас была очередная молодежная вечеринка. По сценарию Москвина мы монтировали оперетту; музыку тут же сочинил Илья Сац. Василий Иванович изображал пламенного любовника. Москвин заставил его петь тенором. Партию героини пел сам Москвин, хор и оркестр «изображал» Сац. Во втором варианте героиней уже была кто-то из нас, а Москвин взял на себя роль хора. Помню, как «Иван Сергеевич», оглушенный всей этой шумной, веселой суматохой, сидя в уголке, покачивался от беззвучного смеха, когда Качалов в накинутой на плечи голубой скатерти и старой соломенной шляпе с цветами тенором пел серенаду своей возлюбленной — Москвину, а Москвин в женском платье, стоя на столе (который заменял балкон), пел колоратурным сопрано заключительную арию.

Засиделись поздно, и Василий Иванович попросил нас разрешить его гостю переночевать, объясняя это тем, что «Иван Сергеевич» далеко живет и к тому же простужен. Мы с удовольствием дали приют понравившемуся нам гостю. Утром за ним зашел Качалов, и они ушли. Недели через две «Иван Сергеевич» снова пришел к нам. Извинившись за неожиданный приход, он объяснил, что сговорился с Борисом Прониным и Ильей Сацем встретиться у нас. Мы провели вечер, слушая игру Саца и пение моей сестры. «Иван Сергеевич» оказался большим любителем музыки, и опять засиделись поздно, и тут уж мы сами предложили «Ивану Сергеевичу» переночевать. Он охотно согласился. Ушел он рано утром.

В 1905 году, пережив в Киеве, где я служила, погромные кровавые дни «свобод», я приехала в Москву и зашла к Марии Федоровне. Чуть ли не первой ее фразой было:

— Ты знаешь — «Иван Сергеевич» убит…

Тогда я узнала, что «Иван Сергеевич» был не кто иной, как Николай Эрнестович Бауман.

— Не удалось его уберечь, — произнесла с болью Мария Федоровна и рассказала мне, каких усилий стоило укрывать Баумана, как помогал ей в этом Василий Иванович Качалов, как необходимо было Бауману переночевать у нас, чтобы замести следы своего пребывания в Москве…

Увиделась я вновь с Марией Федоровной в 1913 году, вскоре после ее возвращения в Россию. Мы встретились в Москве. Теплой и дружественной была наша встреча, но я чувствовала, как неспокойно и тревожно у нее на душе. Мария Федоровна решила вернуться в театр. Она поделилась со мной тем, какое безотрадное впечатление произвел на нее репертуар.

— Как вы, молодежь, — говорила Мария Федоровна, — можете мириться с этой пошлостью! Даже в наше трудное время надо пытаться создать театр настоящей драматургии.

Вспомнился мне этот разговор поздней осенью 1918 года, когда услышала по телефону бодрый голос Марии Федоровны:

— Я на несколько дней приехала по делам в Москву. Хочу повидать тебя.

Мне было известно, что М. Ф. назначена комиссаром театров и зрелищ Петрограда. Полная энергии, творческого энтузиазма, она сказала при встрече:

— Сбывается моя давнишняя мечта. Создаем новый драматический театр — театр классического репертуара.

От нее я узнала, что уже образовалась группа людей, горячо воспринимающих идею создания первого революционного театра.

Мария Федоровна тут же предложила мне переехать в Петроград и войти в работу формирующегося коллектива. Но как раз в это время некоторые московские актеры задались целью создать молодежный театр Революции². Я входила в инициативную группу, которую возглавлял И. Н. Певцов, и потому попросила отложить решение до выяснения перспектив задуманного нами дела. Мария Федоровна внимательно выслушала меня и, задав несколько вопросов, взяла телефонную трубку.

— Надо непременно рассказать об этом Владимиру Ильичу. — И она позвонила в Кремль.

Ленин сам подошел к телефону. В нескольких словах Мария Федоровна рассказала ему, что группа молодых актеров задумала создать новый театр, отвечающий требованиям времени.

— Я бы хотела, — заключила она, — чтобы один из инициаторов этого дела, мой близкий друг, рассказала вам об этом сама.

В ответ Владимир Ильич предложил нам приехать вечером на спектакль в Художественный театр, куда он собирался.

Спектакли начинались тогда в 7 часов, и мы с Марией Федоровной, как ни спешили, все же опоздали к началу. Когда мы приехали, спектакль «На всякого мудреца довольно простоты» уже начался. В зрительном зале было темно. Мы тихонько вошли в ложу.

Происходящее на сцене, видимо, увлекало Владимира Ильича. Лицо его постоянно оживлялось улыбкой. По ходу действия генерал Крутицкий (его замечательно играл К. С. Станиславский), томясь от скуки в своем кабинете, придумывает, чем бы развлечься. Он берет со стола первую попавшуюся деловую бумагу, свертывает ее в трубочку и через нее начинает рассматривать рыбок в стоящем тут же аквариуме. Владимир Ильич от всей души хохотал, повторяя: «Замечательно, замечательно!»

В антракте мы перешли в примыкавший к ложе небольшой кабинет. Владимир Ильич предложил рассказать о затеваемом нами деле. Внимательно выслушав меня, он спросил, служат ли упомянутые актеры в театрах, и, получив утвердительный ответ, сказал, что прежде всего надо согласовать наши планы с руководителями театров, так как уход актеров среди сезона может повредить делу. По всем же организационным вопросам посоветовал обратиться к Луначарскому, пообещав с ним поговорить.

Когда через день я позвонила Луначарскому, то услышала в ответ, что он в курсе затеваемого нами дела. Тут же Луначарский назначил мне день встречи.

Я не смогла скрыть своего изумления по поводу того, что Ленин так быстро исполнил свое обещание, на что услышала от Марии Федоровны:

— Ты не знаешь Владимира Ильича. Нет человека более внимательного к нуждам других, чем он.

О театре, который явился темой моей беседы с Владимиром Ильичем, надо сказать несколько слов. Наша группа встретила со стороны Луначарского самое сочувственное отношение. Анатолий Васильевич приезжал на наши заседания, принимал живое участие в задуманном молодежью деле. Но время было трудное, помещения не было, предполагаемое здание кино на Арбатской площади требовало радикальной перестройки, уверенность в осуществлении нашего проекта мало-помалу стала покидать меня, и в апреле 1919 года я переехала в Петроград на работу в Большой драматический театр.

На долю художественного руководства БДТ выпала нелегкая задача объединить актеров, пришедших из разных театров. Мария Федоровна умела примирить возникающие подчас противоречия и мягко, но настойчиво добивалась объединения коллектива в едином творческом понимании задач театра. Мария Федоровна пригласила двух тогда еще молодых талантливых режиссеров Первой студии Московского Художественного театра — Б. М. Сушкевича и Р. В. Болеславского. Сушкевич ставил «Разбойников» Шиллера. Мария Федоровна неизменно приходила на репетиции. Судьба спектакля волновала ее. Призыв Карла Моора (его отлично играл В. В. Максимов) к борьбе против насилия, лжи и общественной несправедливости нашел горячий отклик в сердце нового зрителя. Спектакли шли с возрастающим успехом. Мария Федоровна торжествовала.

— Нашего зрителя не обманешь. Он чувствует, на чьей стороне правда, — говорила она.

Так же горячо отнеслась она к постановке пьесы «Рваный плащ» Сема Бенелли. Драма отражала борьбу поэтов из народа против бездумной, напыщенной поэзии «избранных». Пьеса была предложена Блоком. Выбор этот не случаен. Драматург утверждал в ней очень важную мысль — поэт должен быть выразителем чаяний народа. Я играла роль Сильвии — жены председателя «избранных». Сильвия порывает с условностями своего круга и венчает лаврами юного поэта из народа. Неизменно в честь победителей раздавались в зале горячие, сочувственные приветствия (поэта играл Максимов). Успех пьесы «Рваный плащ» еще раз подтвердил, что творческие позиции создателей театра отвечают запросам нового зрителя.

Когда речь шла о принципиальных вопросах искусства, М. Ф. была непримирима. При очень добром отношении к Ю. М. Юрьеву она жестоко осудила его уход из театра среди сезона, мотивированный творческими разногласиями с руководством. Юрьев играл Отелло, маркиза Позу, иными словами — весь основной репертуар. В Художественном совете мнения не были едины. Блок, не оправдывая поступка Юрьева, говорил о праве художника быть верным своим художественным принципам. Помню, как негодовала Мария Федоровна, сказав при этом: «Нельзя уходить среди сезона; нельзя ставить личные интересы выше общественных».

Будучи включенной в труппу, Мария Федоровна никогда не пользовалась служебным положением и была очень скромна в оценке своих актерских данных. При мне она играла только Дездемону. В этой роли с прежней силой проявилась свойственная дарованию М. Ф. склонность подчеркивать в создаваемых ею образах горячее стремление освободиться от сковывавших женщину, порабощавших ее законов феодальной и буржуазной морали. Дездемона Андреевой — молодая женщина, сознательно нарушившая во имя любви принятые в ее обществе устои. Без сожаления покидает она отцовский дом, защищая право на свободный выбор. Безраздельно отдает она мавру Отелло свою любовь и жизнь. Тем страшнее, чудовищнее кажется ей обвинение в измене. В сцене, когда Отелло мучается подозрением, что его подарок — платок — отдан другому, Дездемона — Андреева далека от мысли о причине его волнения. Она пытается успокоить Отелло, нежно касается его руки, и, только когда он резко отдергивает руку, до ее сознания доходит мысль, что ей не верят. Она несколько минут молчит, вглядываясь в лицо мужа, как бы видя его в первый раз. Нет! Это не тот, кого она знала. Тот не был способен так жестоко оскорбить ее! С этого момента гасла улыбка на лице Дездемоны — Андреевой. Казалось, не утрата любви, а утрата веры в любовь становилась ее болью, ее страданием…

Еще раз хочется повторить: основной чертой Марии Федоровны была забота о других, а не о себе. Вспоминаю один малозначительный, но характерный эпизод. Вернувшись с репетиции домой, я застала двух моих девочек в слезах. Оказалось, что какой-то тип, войдя в квартиру, приказал им немедленно убираться вон, так как у него на эту квартиру есть мандат. Я поспешила в Театральный отдел и рассказала Марии Федоровне о случившемся. Несмотря на занятость, она не медля ни минуты пошла со мной. Неизвестный уже расположился в моей комнате и нагло заявил, что не уйдет никуда, а когда Мария Федоровна начала настаивать, он вынул револьвер. Надо было слышать, каким тоном Мария Федоровна приказала: «Немедленно уберите оружие! С вами говорит комиссар театров и зрелищ». Тон ее произвел самое решительное действие: подозрительный тип поспешил убраться. Когда улеглось вызванное этой сценой волнение, Мария Федоровна достала из кармана свой револьвер и смеясь сказала:

— Я даже вооружилась, чтобы защищать тебя. Вот бы перестрелку устроили!

Много пришлось пережить за те два года, которые мы вместе провели в Большом драматическом театре. Хорошей и крепкой была наша дружба, и, когда в апреле 1921 года Мария Федоровна оставила театр и уехала по делам Внешторга в Германию, я долго ощущала ее отсутствие.

Мои последние встречи с Марией Федоровной относятся к тому периоду, когда она была директором Дома ученых в Москве. Я изредка приезжала из Ленинграда и останавливалась у нее. Небольшие комнаты, скромная обстановка, все самое необходимое. По-прежнему стол завален книгами. На столе портреты Качалова, Москвина, портрет Станиславского с надписью: «В память кипучей работы…»

В деятельность Дома ученых Мария Федоровна вкладывала свойственный ей темперамент и энергию. Зная, что я много читаю в литературных концертах, она как-то предложила мне устроить в Доме ученых свой вечер, посвященный Горькому. В числе других произведений я читала отрывки из «Матери». Собралось большое количество слушателей. Мария Федоровна сидела не на своем обычном месте, а за кулисами. Когда я произносила слова Ниловны: в мир идут дети, идут за правдою для всех, хотят другой жизни, — я невольно взглянула в сторону кулис и увидела, что Мария Федоровна плачет. Слезы неудержимо текли по ее лицу. Меня это поразило. Я никогда не видела Марию Федоровну плачущей. И я подумала о том, какой от всех скрытой, нелегкой внутренней жизнью жила Мария Федоровна. Всегда мужественная, бодрая, она не любила говорить о себе, тем более жаловаться. Заботой о других шила она. Доказала она это всей своей жизнью, и потому память о ней останется в сердцах тех, кто близко знал ее.