Н. Е. Буренин. С Горьким и Андреевой в Америке

I

Прошло более пятидесяти лет со времени моей первой встречи с Марией Федоровной Андреевой,¹ но воспоминание о ней живо сохранилось в памяти.

Произошла наша встреча в начале 1905 года на мызе Линтуля, в Куоккала. Хотя эта большая дача принадлежала финну шведского происхождения, она была построена в псевдорусском стиле и сад, окружавший ее, напоминал старинные имения с своеобразным укладом жизни русских помещиков. Дача арендовалась Марией Федоровной, и жила она там с семьей и Алексеем Максимовичем Горьким.

В своей рабочей комнате на втором этаже А. М. работал ежедневно с раннего утра до обеда. После обеда он ходил на прогулку и, немного отдохнув, опять принимался за работу, до поздней ночи. Этой привычке, как я убедился при последующем нашем знакомстве, он никогда не изменял.

Увидел я его, только когда вся семья собралась к обеду. Меня поразило, как он худ и бледен и что он все время кашлял. Трогательным было внимание, с каким Мария Федоровна относилась к нему. Обедали на большой открытой террасе, выходившей в сад. Бросалось в глаза количество народа, сидевшего за столом. Большинство присутствующих, видимо, чувствовали себя как дома, а Мария Федоровна очень умело всех объединяла.

Сама она невольно обращала на себя внимание. Особенное впечатление производили ее глаза, часто загоравшиеся шутливыми искорками, но всегда смотревшие с живым интересом на собеседника. И все же чувствовалось, что все, кто был на террасе, как бы они ни были милы Марии Федоровне, целиком ее не занимали. Ее мысли были заняты Горьким. Она следила за тем, чтобы, когда он говорил, никто зря в разговор не вмешивался. Следила, как и что он ел, так как он норовил ничего не взять в свою тарелку, как-нибудь схитрить и не съесть, что ему полагалось.

В то время я работал в подпольной организации РСДРП и заведовал техникой Петербургского комитета партии. Остро стоял вопрос об отсутствии средств и необходимости расширения партийных связей. Меня отправили к Горькому и Марии Федоровне установить с ними связь и договориться о дальнейшей работе.

Партийная кличка у меня была «Герман Федорович». Мария Федоровна и Алексей Максимович, хоть и знали мое имя, так меня и величали, особенно при посторонних, так как понимали, какая ответственная конспиративная работа была мне поручена.

После обеда, переговорив с Марией Федоровной и с Горьким о цели моего посещения, я уехал с чувством, как будто мы давно знакомы и несомненно встречаемся не последний раз.

Только тогда я узнал, какое живое участие принимала Мария Федоровна в делах партии, о чем никому не было известно, за исключением некоторых товарищей из ЦК. Она носила кличку «Феномен», которую дал ей Владимир Ильич Ленин, очевидно потому, что уж очень редким явлением была эта светская женщина, известная актриса — активная революционерка. Связь боевой технической группы ЦК с нею и Алексеем Максимовичем была прочно установлена. Неоднократно я отправлял к ним из Петербурга членов нашей группы с различными, иногда очень ответственными поручениями. Алексей Максимович при всей своей занятости принимал участие в партийных делах.

С Марией Федоровной я все время не терял связи, но увидеться с ней пришлось только поздней осенью или даже зимой в Москве на ее квартире, где она жила вместе с А. М. Горьким.

II

После Декабрьского восстания 1905 года руководящие партийные товарищи, друзья, писатели, ученые, художники усиленно уговаривали Алексея Максимовича уехать за границу. Но он упорно сопротивлялся. Наконец, после многих уговоров, согласился ехать, поставив условием, чтобы с ним поехала Мария Федоровна.

Вспоминая это время в одном из писем, адресованных мне, Мария Федоровна пишет: «… Вот тут, согласившись ехать, я, конечно, сожгла за собой корабли, так как останься я — ну, может быть, посидела бы немного, но выпустили бы меня, я осталась бы на сцене, со своими детьми, в своей стране.

Уезжая — я становилась эмигранткой неизвестно на сколько времени и как мне удастся вернуться. Но рассуждать было нечего, раз от этого зависел отъезд самого Алексея Максимовича, а если бы он не согласился уехать — его свобода и даже, может быть, самая жизнь».

В то время я по поручению партии нелегально работал в Гельсингфорсе, добывал и налаживал транспорт оружия и взрывчатых веществ, был связан с нашей военной организацией в Финляндии, всячески ей содействовал и специально занижался помощью товарищам, бежавшим из России после восстания. Доставал им деньги на проезд, паспорта, если было возможно, устраивал их нелегально на работу в Финляндии, что часто удавалось при помощи самих финнов. Мы крайне нуждались в средствах и всеми возможными способами их добывали.

Приезд Горького и в особенности Марии Федоровны Андреевой, артистки знаменитого Художественного театра, слава о которой докатилась до Гельсингфорса, был как нельзя кстати. Получив согласие Марии Федоровны участвовать в концерте, да еще с Горьким, мы немедленно известили об этом все газеты и буквально подняли на ноги весь город.

Знаменитый финский художник Аксели Галлен-Каллела взял нас под свое покровительство, и мы действовали от его имени. Без особого труда нам удалось получить Финский Национальный театр и согласие дирижера Каянуса выступить с оркестром в полном составе и даже с участием всемирно известной датской певицы Эллен Бэк, гастролировавшей в Гельсингфорсе.

Опасаясь каких-либо выпадов со стороны агентов царского правительства, финны во время концерта организовали охрану театра.

С каким блестящим успехом прошел этот концерт, и говорить нечего. Как только Мария Федоровна появилась на сцене, загремели аплодисменты, сопровождаемые приветственными криками «элякен» — по-фински «ура!»

С огромным воодушевлением прочитала Мария Федоровна стихотворение Рукавишникова «Кто за нас — иди за нами!» Оно было хорошо переведено на финский и шведский языки, напечатано в программах, и публика слушала затаив дыхание. Газеты того времени дали восторженную оценку выступлению Марии Федоровны — она сумела захватить сдержанных, суровых финнов.

После концерта в одном из отелей состоялся ужин, на котором присутствовали лучшие литературные, художественные и музыкальные силы Финляндии. Без конца произносились тосты в честь Горького и Марии Федоровны. Тепло ответила Мария Федоровна на них на немецком языке.

Через несколько дней в Доме пожарного общества был устроен другой вечер под руководством начальника рабочей красной гвардии капитана Кока, прошедший с не меньшим успехом. Мария Федоровна читала революционные произведения на русском языке и одно стихотворение по-фински, вызвавшее бурю оваций. Интересна маленькая подробность. После концерта из саней, в которых ехали Мария Федоровна и Алексей Максимович, были выпряжены лошади, и группа рабочих везла сани между шпалерами красногвардейцев, выстроившихся с зажженными факелами. Раздавались возгласы:

— Элякен Горький! Элякен Андреева!

Концерты дали нам несколько тысяч марок, о чем мы, конечно, без участия Горького и Андреевой и мечтать не могли. Но весть об этом, как я впоследствии узнал, докатилась до Петербурга. В поисках документов по истории партии в одном из архивов Москвы я наткнулся на распоряжение департамента полиции об аресте М. Ф. Привожу этот документ:

«Андреева Мария Федоровна

Справка Капустину Михаилу Яковлевичу — члену Гос. думы.

Привлечена в качестве обвиняемой к дознанию в порядке 1035 ст. уст. угол. суд. — по делу Социал. Демократич. организации, находящемуся в Судебн. Палате.

Приостановлено 17 февраля 1907 года до явки или задержания.

Было сообщено В. А. Маклакову.

Обвинялась:

1. — в прочтении воззвания противоправительственного содержания на Литературно-музыкальном вечере в Гельсингфорсе в пользу пострадавших во время беспорядков в России.

2. — В 1906 году привлечена к дознанию о “Новой жизни”. (По сведениям Охран, отдел, служила местом явки активн. работников РСДРП).

Подлежит аресту».

В то время мы, конечно, этого не знали, но и так ясно было, что яркие выступления Горького и Марии Федоровны не могли пройти незамеченными.

Надо было их спрятать и позаботиться об их отъезде за границу. Я обратился к известному художнику Варен, и он приютил их в своем имении под Выборгом.

Мария Федоровна так вспоминает это время:

«… когда мы уже провели у Варенов несколько времени, кто-то, чуть ли не Прокопе, приехал из Гельсингфорса и передал от имени тогдашнего губернатора по фамилии, начинающейся на 3 (самой фамилии сейчас не помню), что он очень желал бы, чтобы Горький уехал из Финляндии, так как ему, губернатору, очень не хотелось бы быть вынужденным арестовать Горького, если ему это будет приказано, — чего-де он очень опасается».

О переезде от Варенов в Або, где надо было сесть на пароход, идущий в Швецию, Мария Федоровна пишет:

«… это было изумительно! Чудесная, живописная дорога лесом, сани, запряженные чудесными лошадьми Варена, ясный финский зимний день и — через каждые 3–5 сажен из лесу на дорогу неслышно выскакивает вооруженный финн из стражи Сайло, отдает Алексею Максимовичу честь и провожает его глазами до следующего. Тишина, белки прыгают с дерева на дерево, пробежит заяц, и опять — звенящая, снежная тишина…»

В Або под охраной наших друзей финнов Мария Федоровна и Алексей Максимович благополучно сели на пароход, идущий в Стокгольм, где их встретили другие наши товарищи, и из Швеции они направились в Германию и Швейцарию.

В скором времени мне было поручено выехать по партийным делам в Софию. Но в день приезда я получил телеграмму от Красина с предписанием немедленно найти Горького и Марию Федоровну в Швейцарии и вместе с ними направиться в Америку в качестве организатора их поездки и их телохранителя. В Швейцарии я их не застал и из Глиона проехал прямо в Париж. Отсюда Алексей Максимович, Мария Федоровна и я выехали в первых числах апреля в Америку.

Когда мы приехали 4 апреля в Шербург и небольшой пароход перевез нас на океанский гигант «Фридрих Вильгельм Великий», Мария Федоровна посоветовала мне переговорить от ее имени с капитаном парохода и попросить его устроить Горького в такой каюте, где ему удобно было бы работать. Капитан любезно предоставил Горькому лучшую каюту на пароходе, состоявшую из кабинета с большим письменным столом, гостиной и спальни с ванной и душем, а Марии Федоровне отдельную каюту «люкс».

Во время путешествия я мало виделся с Горьким. Во-первых, он ежедневно работал с 7–8 часов утра и выходил только к 6 часам вечера, когда раздавался колокол, возвещающий время обеда, а во-вторых, я, как только выехал в открытый океан, захворал морской болезнью и с утра до вечера лежал в своей каюте. Накануне была буря и оставила за собой мертвую зыбь — отвратительный вид качки.

Мария Федоровна посылала ко мне справиться, как я себя чувствую, и наконец, узнав о моем состоянии, направила ко мне Алексея Максимовича. Я принял его очень нелюбезно и попросил уйти. Он сделал вид, что испугался моей грубости, и скрылся за дверью. Через несколько минут он прислал мне бутылку коньяку и несколько лимонов. Мне стало совестно, и хотя я чувствовал себя очень плохо, решил пойти в каюту Марии Федоровны и просить ее извиниться за меня.

Мария Федоровна, мертвенно бледная, сидела за столом и переписывала что-то на машинке для Алексея Максимовича. Я был совсем уничтожен. Оказывается, она не менее моего страдала от морской болезни, но героически переносила свои страдания и непрерывно работала с утра до вечера. Так или иначе, я себя пересилил, и мы с Марией Федоровной, хотя и походили на мертвецов, явились в столовую к общему обеду. Алексей Максимович был, видимо, очень доволен, спросил шампанского, чтобы нас оживить, и действительно к концу обеда мы стали опять похожи на самих себя.

Описанный инцидент был первым шагом к сближению и с Алексеем Максимовичем и особенно с Марией Федоровной. Я стал часто заходить в ее каюту и, так как она непрерывно работала, переписывая рукописи Горького, уговаривал ее отдохнуть, рассказать что-нибудь из своей жизни. И тогда только я узнал, кем в ее жизни был Алексей Максимович.

Во время нашего путешествия Алексей Максимович начинал писать свою повесть «Мать», и его особенно интересовала жизнь нашего подполья. Он заставлял меня рассказывать со всеми подробностями о моей подпольной деятельности, о товарищах-подпольщиках, о методах работы, о всяких хитростях, к которым мы прибегали, чтобы обмануть агентов царской охранки, непрерывно нас преследовавших. Сам он почти каждый вечер читал нам то, что написал, и особенно прислушивался к высказываниям Маржи Федоровны, которая очень прямо, а порой даже резко ему возражала.

О пароходной нашей жизни мало что можно сказать, хочется только добавить два слова о выступлении Марии Федоровны на последнем обеде, накануне приезда в Нью-Йорк.

Перед концом обеда капитан произнес речь о благополучно кончающемся путешествии и открыл пассажирам парохода, что украшением его был знаменитый писатель Максим Горький и его супруга, известная артистка Московского Художественного театра, любимица московской публики — Мария Андреева, и поднял бокал, предлагая выпить за их здоровье.

Раздалось: «Hip! Hiphurrah!» Все встали и приветствовали Горьких.

Короткий ответный спич Марии Федоровны на прекрасном немецком языке имел шумный успех.

Еще не входя в залив Гудзона, наш океанский гигант был встречен пароходом с крупной надписью «Hudson», до отказа наполненный черной массой людей, махавших руками, шляпами, фуражками, зонтиками, платками. Это была целая туча репортеров со всей Америки, представители всевозможных организаций. С пришвартовавшегося к нам парохода они на ходу выскакивали на спущенный трап и, обгоняя друг друга, спешили подняться на палубу, куда выходили каюты Горького и Марии Федоровны. Редкие из них говорили по-русски, по-английски же никто из нас не говорил, мой французский язык они не понимали. И вся тяжесть беседы пала на бедную Марию Федоровну, прекрасно владевшую немецким языком. Они настаивали на немедленном интервью с Горьким, но по настоянию Марии Федоровны Алексей Максимович категорически отказался давать ответы на их сотни вопросов. Мария Федоровна от его имени поблагодарила всех встречавших, извинилась, сказала, что он очень устал от дороги и от той работы, которой непрерывно был занят в пути.

Тем временем наш пароход подошел к причалу, на котором тысячная толпа встречала Горького. Цепь полицейских в серых касках, в синих мундирах, с белыми дубинками в руках окружила толпу. Когда мы спустились на пристань, люди прорывались через кордон охранителей порядка, хватали Горького за руки, целовали его широкую накидку, а женщины обнимали Марию Федоровну, тянулись поцеловать ее. С трудом добравшись до машины, мы наконец смогли доехать до отеля «Бель-клер», где были приготовлены для нас комнаты.

Мария Федоровна, предвидя посетителей, настояла, чтобы Горькому, самой Марии Федоровне и мне были отведены отдельные номера с помещениями для приемов. Ее предположения на другой же день оправдались. Не только в наших комнатах, но и в вестибюле отеля нельзя было протолкаться. Главным образом одолевали репортеры газет и журналов и огромное количество русских эмигрантов. Телефон звонил непрерывно, подростки негритята в своих коричневых мундирчиках с золотыми позументами приносили целыми пачками телеграммы и визитные карточки, в которых очень трудно было разобраться. Все хотели лично видеть Горького и с ним говорить.

На Марию Федоровну легла тяжелая обязанность переводчицы при разговорах с Горьким. Я удивлялся и восхищался точности переводов и общим внушительным тоном ее ответов американцам.

Прав был Владимир Ильич Ленин, посылая Марию Федоровну не только как спутника Алексея Максимовича Горького, но и как партийного товарища, на которого можно было положиться. Так продолжалось это дня два или три.

Однако царское правительство и эсеры не дремали. С последними Горький наотрез отказался делить собранные им средства, чего они усиленно добивались. И вот началась безумная травля Горького, причем мишенью явилась ни в чем не повинная Мария Федоровна.

Газеты писали, что Горький якобы обманул американскую публику, назвав Андрееву своей женой, тогда как она «актриса, женщина легкого поведения», а свою законную жену с детьми бросил на произвол судьбы в России и тем оскорбил моральные устои американских граждан. Каким-то образом, несомненно не без содействия эсеров, появилась в газетах хорошая фотография его жены с двумя детьми, присланная из России, а рядом портрет неизвестной красавицы в легкомысленном эстрадном туалете, и было подписано, что это мадемуазель Андреева, с которой Горький приехал в Америку.

Американская публика верила газетам, и лавина клеветы, грязных инсинуаций обрушилась на Марию Федоровну. Можно было удивляться, как она мужественно и стойко ко всему этому относилась. Из трех отелей Горькие были выгнаны, причем из последнего даже были выброшены их вещи среди ночи. К счастью, это было недалеко от клуба Молодых писателей, в обществе которых Горький накануне обедал с Марком Твеном. При содействии молодого писателя Лерой Скотта удалось устроить Марию Федоровну и Алексея Максимовича в общежитии при клубе, где они подверглись буквально домашнему аресту. Шторы на окнах были спущены, им не позволяли подходить к окнам, не позволяли выходить из клуба.

Алексей Максимович и Мария Федоровна решила игнорировать недостойную травлю, ни в коем случае не сдаваться и остаться некоторое время в Америке.

В те дни никто не поднялся на их защиту, но стали приходить письма, главным образом от рабочих, которые выражали им сочувствие и предлагали приют в своих скромных жилищах. Невозможно было принять такие предложения, так как состояние здоровья Алексея Максимовича резко ухудшилось. У него появилось кровохарканье. Требовался серьезный медицинский надзор.

Среди полученных писем было письмо к Марии Федоровне одной американки, дочери известного нью-йоркского врача госпожи Престонии Мартин. Она писала:

«Я не могу и не хочу позволить, чтобы целая страна обрушилась на одинокую, слабую женщину, и потому предлагаю Вам свое гостеприимство».

Недолго думая, мы решили рискнуть, и я поехал на Статен Айленд (остров в устье Гудзона), где была городская вилла господ Мартин.

Познакомившись с миссис Мартин, произведшей на меня чудесное впечатление, я быстро с ней договорился, и на другой же день мы выбрались из-под домашнего ареста, и началась для нас новая полоса жизни в Америке.

III

Миссис Мартин оказалась умной, интеллигентной и культурной женщиной. К тому же она хорошо говорила по-французски, и мы свободно объяснялись друг с другом.

Узнав от меня, из какой семьи происходит Мария Федоровна, в какой среде она росла и воспитывалась, как была избалована вниманием и с какой любовью относилась к ней московская публика, в особенности молодежь, миссис Мартин сразу прониклась к М. Ф. большой симпатией.

Горького миссис Мартин знала по английским переводам его ранних произведений. Она очень ценила его как писателя и, будучи сама писательницей, поняла, что надо прежде всего создать для Алексея Максимовича такие условия, чтобы он по установившейся привычке мог ежедневно работать и чтобы ничто ему не мешало.

Сняв себе поблизости комнату, я пришел вечером к чаю и увидел совсем неожиданную картину.

В уютной гостиной ярко горел камин. В кресле перед ним сидела Мария Федоровна, а у ее ног устроилась на ковре миссис Мартин. Смотря на Марию Федоровну снизу вверх, она любовалась ею и слушала ее рассказы о России. Горький молча сидел у самого огня, помешивал уголья какими-то диковинными щипцами, а мистер Джон Мартин, не понимавший по-французски, скромно пристроился где-то в темном уголку, похрапывал и терпеливо ждал, когда его жена переведет, о чем говорят русские.

Не было сомнений, что с нашими новыми хозяевами контакт установлен и Мария Федоровна вошла в их семью равноправным членом. В тот же вечер мы окрестили миссис Мартин «Престонией Ивановной», а ее мужа-англичанина «Иваном Ивановичем».

На другой день по переезде миссис Мартин с большим юмором рассказала Марии Федоровне, что, хотя они с мужем и пригласили ее и Горького к себе, предоставили им лучшие комнаты, они все же немного побаивались за свое имущество, особенно за ценные шелковые гардины и обивку мебели. (Супруги Мартин много путешествовали по разным странам, побывали на Востоке, в Индии, в Африке и собрали очень ценные вещи.) А в Америке в то время рассказывали, и притом серьезно, что на севере России в городах медведи ходят по улицам (?), да и многое другое о русских нравах…

Желтая пресса не прекращала нападок на Горького, были даже задеты Мартины, их приютившие, и «Престония Ивановна» поместила во всех газетах следующую заметку:

«Я считаю, что нам оказана честь тем, что мы принимаем Максима и г–жу Горьких, и мы с удовольствием будем иметь их своими гостями до тех пор, пока им это нравится» (газета «Tribune», 21 апреля 1906 г.).

Двери виллы Мартин наглухо закрылись для всевозможных репортеров и для тех, кто попытался бы увидеть Горького без их согласия.

У нас был установлен определенный режим, и Мария Федоровна строго требовала, чтобы он не нарушался и ничто бы не отвлекало Горького от работы. Говорить нечего: все мы были очень обеспокоены его расшатавшимся здоровьем. При помощи супругов Мартин были приняты все меры, чтобы Алексей Максимович поправился.

Наконец травля Горького и Маржи Федоровны прекратилась. Газеты получили из Петербурга сведения о Марии Федоровне, о ее дворянском происхождении, о том, что она дама «из общества», актриса столь же яркая, как Элеонора Дузе или Сара Бернар, и т. п. Большую сенсацию произвела статья в рабочем журнале «Труд», в которой, опираясь на документальные данные, разоблачалась кампания против Горького.

При необыкновенно дружеском участии четы Мартин жизнь наша вошла наконец в нормальное русло.

Я скорее почувствовал, чем понял, сокровенную мысль Марии Федоровны: «Все — для Горького», и уже целиком подчинился этому принципу. Я ясно видел, чем Горький обязан был Марии Федоровне, и, как показала наша дальнейшая дружба с Алексеем Максимовичем и с Марией Федоровной, я тогда не ошибался.

Вскоре «Престония Ивановна» предложила нам поехать на все лето к ним в имение в горах Адирондак, на границе с Канадой. Мы согласились. Хотя Горький начал работать еще по дороге в Нью-Йорк над повестью «Мать», всецело отдаться работе он смог только в «SummerBrook» («Летний ручей») — так называлось имение Мартинов. Как только он кончал главу или даже какой-нибудь эпизод, он обязательно прочитывал их нам, внимательно прислушиваясь к замечаниям Марии Федоровны, и часто следовал ее советам.

Чем дольше мы жили вместе, чем ближе я узнавал Марию Федоровну и Алексея Максимовича, тем яснее становились для меня их отношения. Мария Федоровна, раскрывая мне сущность Горького, заставила меня его полюбить и научила понимать в нем многое, с чем я в начале нашего знакомства примириться никак не мог.

Я не считал себя вправе вмешиваться в их отношения, но не мог простить Алексею Максимовичу его подчас, как мне казалось, деспотизма к Марии Федоровне, невольно вызывавшего у меня протест. Скрыть это от Марии Федоровны невозможно было, так как она необыкновенно чутко воспринимала все, что касалось Алексея Максимовича, и обезоруживала меня своей покорностью и глубокой убежденностью в своей правоте.

Привожу маленький весьма характерный эпизод.

В свое время я собирался стать художником и поступил в Академию художеств. Рисовал я неплохо, даже с отличиями переходил из класса в класс, но за участие в студенческих волнениях был исключен из Академии. И вот в один из вечеров, когда Горький читал нам свою «Мать», я взял альбомчик и стал набрасывать его портрет. Вдруг я ощутил, что кто-то пристально на меня смотрит. Я оглянулся и встретился с недоумевающим взглядом Марии Федоровны. Она встала, подошла ко мне и возмущенно, с гневной складкой между бровями спросила:

— Евгеньич! Неужели вы рисуете Алексея Максимовича?!

Я так растерялся, что немедленно спрятал свой альбомчик и никогда уже больше его не открывал. У меня было такое ощущение, словно я совершил какое-то кощунство. Впоследствии я очень жалел и до сих пор жалею, что так поддался тогда настроению Марии Федоровны, которая потом и сама улыбалась, когда я об этом напоминал.

Мария Федоровна, узнав, что я когда-то готовился стать музыкантом, предложила мне поехать в Нью-Йорк за нотами, говоря, что и она и Алексей Максимович без музыки жить не могут. Я обрадовался и решил купить ноты Грига, так как сам очень его любил и надеялся, что Григ, которого Горький не знал, должен своей народностью его увлечь. Выбор мой оказался более чем удачным. Я нашел почти все фортепьянные произведения Грига, а обстановка, в которой я его играл, очень напоминала Норвегию. В течение двух-трех месяцев я почти каждый вечер играл вещь за вещью, и мои слушатели не уставали меня слушать.

Горький после упорной каждодневной работы приходил посидеть с нами. Обычно он усаживался на ступеньке у камина. Когда огонь вспыхивал, огромная тень А. М. падала на противоположную стену, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Он любил ворочать огромные поленья в камине и слушать Грига. В течение трех месяцев Горький неизменно слушал полюбившегося ему композитора и неоднократно просил повторять одни и те же произведения. Он слушал внимательно, затаенно и, бывало, просидев с нами целый вечер, молча уходил к себе.

Вначале это меня очень смущало — казалось, моя игра ему неприятна, раздражает его. Но когда на следующий вечер он просил играть то же самое, я понял, что он боялся утратить впечатление от музыки и уносил его с собой.

Очень часто, когда я кончал играть или же во время случайных перерывов, Алексей Максимович начинал рассказывать что-нибудь из своей жизни, о том, что он видел, с кем встречался. В комнате по вечерам сидели кроме Марии Федоровны наши хозяева «Престония Ивановна», «Иван Иванович» и ее подруги: учительница из Чикаго мисс Джонс и профессор Колумбийского университета Гарриет Брукс. По-русски, конечно, никто из них ни слова не понимал, и Мария Федоровна с большим искусством переводила, что рассказывал Горький, глубоко захватывая слушателей.

Мария Федоровна была очень музыкальна², и, конечно, музыка Грига ее очень увлекала. Несомненно, что то вдохновение, которое она вкладывала в рассказы Алексея Максимовича, она черпала, как и Горький, в только что слышанных мелодиях Грига. По крайней мере я никогда ранее и позднее не видел и не слышал, чтобы Мария Федоровна с такой непринужденностью и с таким увлечением передавала мысли Горького.

Мы засиживались до глубокой ночи, свечи в шандалах догорали, и только огонь в камине то вспыхивал, когда шевелили поленья, то угасал и, догорая, освещал комнату причудливым красным светом.

Люди сливались с темнотой, и то, что говорил Горький, звучало как легенда о пережитом, то рисуя природу и красивых душой людей, то леденя душу тем тяжелым и безотрадным, что ему пришлось перенести в его богатой приключениями жизни.

Мария Федоровна сама переживала все, что рассказывал Горький, и потому так эмоционально и насыщенно звучал ее голос…

Впоследствии, перечитывая повесть Горького «Мать», я каждый раз вспоминал наши вечера, Алексея Максимовича, сидящего у камина и слушающего музыку Грига. Он не только писал о Григе, но много говорил и передавал свои впечатления от его музыкальных произведений. Так мог писать человек, глубоко воспринимающий музыку, которая будила в нем воспоминания, вызывала глубокие чувства.

Когда я за год до смерти Алексея Максимовича был у него в Горках, он живо вспоминал наши музыкальные вечера в сказочной гостиной на вилле Мартинов и заставил меня повторить многое из того, что я тогда ему играл. Тяжело об этом вспоминать…

Только теперь, по прошествии десятков лет, восстанавливая в памяти наше пребывание в США, я отдаю себе отчет, какое огромное место занимала Мария Федоровна в жизни Алексея Максимовича. Своим большим, любящим сердцем чувствовала она, какой отдых нужен Алексею Максимовичу в период напряженной творческой работы, какие нужны условия, чтобы он мог отдохнуть и сердцем и душой.

Воспользовавшись необычайной обстановкой, в какой мы жили, зная любовь Горького к музыке, незаметно для него она организовала наши своеобразные музыкальные вечера.

Когда я однажды в тяжелую минуту разрыва между Марией Федоровной и Алексеем Максимовичем написал ей и спросил, что же она решила, — она мне ответила:

«Родной мой — прежде всего: я ничего не решила, ничего не решаю и никогда ничего не будет прочного — прочно решенного. Так будет всегда, и с этим и Вам надо считаться, раз уж мы с Вами так связаны прочно. Ведь правда? Если Вы подумаете о всех заинтересованных людях, а особенно об одном главном лице [Горьком], поймете, что иначе и быть не может, что впредь всегда будет так, как было до сих пор. Тут дело не только в чувствах и боли сердца, а нечто большее и общезначимое — пока я нужна, пока я могу хоть немного облегчить, помочь, сделать хоть что-нибудь, — для меня не существует вопросов самолюбия, личности, личной боли или слабости — пусть это не покажется Вам слишком громким. Надо, чтобы ему было легче. А как — это решать ему. Это, если хотите, — моя вера, и верую я крепко».

Это письмо, мне кажется, ярко отражает всю силу духа Марии Федоровны и больше, чем только ее безграничную любовь и преданность Алексею Максимовичу, которую она пронесла через всю свою жизнь.