Ретроспектива документальных фильмов, снятых по сценариям известного кинодраматурга Бориса Добродеева, которая состоялась в Санкт-Петербурге во время фестиваля «Послание к человеку», убедила: исторические портреты, созданные мастером в 60-80-е годы в содружестве с режиссерами Семеном Арановичем, Михаилом Литвяковым, Юрием Заниным и другими, живы и сегодня. Они и по сей день волнуют и увлекают зрителей. Разумеется, эти рассказы о «жизни замечательных людей», созданные в условиях советского режима, с неизбежностью замалчивавшие множество реальных драматических коллизий, оставили загадки, задали вопросы, не нашедшие ответа на экране. Вот почему мы с радостью приняли к публикации главы из книги, которую готовит сейчас Борис Добродеев: в ней он намерен пролить свет на некоторые «фигуры умолчания», хотя бы частично восстановить полноту правды о персонажах отечественной истории.
За несколько десятилетий работы в кинематографе мне довелось принять участие в создании множества фильмов — игровых, телевизионных, документальных. Главным образом, это были ленты исторические или те, что основаны на реальных биографиях известных людей.
Мне посчастливилось рассказать на экране о событиях и судьбах, во многом поучительных, они и сегодня, на пороге нового столетия, не оставляют нас равнодушными.
Досадно, что в работе над этими фильмами масса материала каждый раз оставалась «за кадром», не вмещалась в рамки экранного времени или не поддавалась воспроизведению, особенно в документальном кино. Разумеется, потери часто происходили и по цензурным причинам, а иногда и по моей авторской вине.
Между тем то, что порой оказывалось за бортом, когда речь шла о невыдуманных героях, было как раз самым интересным, увлекательным и драматичным. Это сюжеты вокруг воплощенных на экране сюжетов, сотворенные не фантазией драматурга, а самой жизнью.
По прошествии времени мне захотелось, пусть и задним числом, хотя бы частично, восполнить те былые потери, поведать о том, что не удалось донести до зрителя.
Была ли Андреева другом Горькому?
Судьба как-то мистически, постепенно подводила меня к теме одного из будущих моих фильмов «Андреева — друг Горького».
Все началось еще во время учебы во ВГИКе в середине 40-х годов. На первых курсах был один предмет, в котором я, будучи безнадежно туп в любых вопросах техники, чувствовал себя полным идиотом. Предмет этот, головоломный для меня, назывался «Основы кинотехники и операторского мастерства». Вел его профессор Юрий Андреевич Желябужский, живая легенда дореволюционного кинематографа и кино первых лет советской власти. Было ему уже за шестьдесят. Умный, язвительный, некрасивый — с приплюснутым носом и заячьей губой, хромоногий (одна нога у него была короче другой, и он ходил в ботинке на высоком каблуке), Юрий Андреевич вместе с тем являл собой тип дореволюционного интеллигента. Всегда был безукоризненно вежлив и корректен, несмотря на достаточно едкий юмор.
Предмет свой Желябужский знал превосходно как практик, ибо был одним из первых кинооператоров в России и снимал многих звезд русского кино начала века. И именно он снял многие бесценные хроникальные кадры с Львом Николаевичем Толстым. А когда занялся еще и кинорежиссурой, то предпочитал приглашать в свои картины корифеев Московского Художественного театра. В его фильме «Поликушка» по Толстому снялся великий Иван Москвин. Причину этого его пристрастия к МХАТу я понял позже.
Иногда по какому-нибудь поводу, мимоходом, Юрий Андреевич вспоминал тот или иной забавный эпизод из своей жизни, связанный то с Толстым, то с Горьким, то с Чеховым или Станиславским. И даже с Лениным…
Как-то после одной из лекций Желябужского я не удержался и вслух подивился тому, что нашему профессору так повезло — знать самых великих людей начала ХХ века. И тогда мой сокурсник Леня Рутицкий, который был старше и намного эрудированней многих из нас, чуть заикаясь, как обычно, делая при каждом вздохе странное «ха», иронически заметил:
— Ха… м-мог бы и знать, что это, ха… с-сын Андреевой, жены Горького… Ха… Красавицы, м-мхатовской актрисы. Он же п-пасынок Горького… Ха…
Я действительно этого не знал. И потому, что был не так начитан, и потому, что имя Андреевой давно уже было предано забвению, хотя она в это время, как выяснилось, была еще жива.
Еще мне почему-то подумалось: как же у этой красавицы мог родиться хоть и умный, но такой уродливый сын?
Идти на зачеты к Юрию Андреевичу для меня было мукой. Я презирал себя за тупость. Приходилось пересдавать не раз и не два… Моим товарищем по несчастью оказался Женя Моргунов, в ту пору худющий юноша из герасимовской мастерской, такой же, как и я, «хвостист» по этому предмету.
В конце концов поняв, что это безнадежный случай, и отпустив в наш адрес пару едких шуточек, Желябужский все же проставил в ведомости желанное слово «зачет». Он, в отличие от преподавателя по марксизму, настоящего садиста, Степаняна, ходившего, как Сталин, во френче и галифе и безжалостно оставлявшего нас по два года даже без нашей нищенской стипендии, был снисходителен.
Вспоминаю свои зачеты Юрию Андреевичу и думаю: не мог он тогда предположить, что именно этот его студент-недотепа через двадцать лет так влюбится в образ его матери, что станет автором первого фильма о ней.
Второй раз судьба напомнила мне об Андреевой, когда в самом начале 60-х годов я снимал с семьей дачу в столь популярном ныне подмосковном поселке Жуковка. Рядом с нами стоял ухоженный, очень приветливый двухэтажный деревянный дом, выкрашенный в нежно-зеленый цвет. И наша хозяйка как-то поведала, что в доме этом теперь поселился «важный» генерал, а раньше много лет в нем прожила «очень представительная женщина, бывшая жена Горького. Звали ее Мария Федоровна».
И когда уже в середине 60-х, работая над сценарием об Александре Коллонтай, я обратился к ее переписке, то снова натолкнулся на это уже столь знакомое имя — Андреева.
В письмах Коллонтай, адресованных старому другу Марии Федоровне, были слова искреннего восхищения ее жизненным подвигом, ее преданной любовью к Горькому.
В это время, на мое счастье, в Москве была издана книга, в которой впервые была собрана и опубликована вся переписка Андреевой. Она-то по-настоящему и открыла мне судьбу этой незаурядной женщины, талантливейшей актрисы, искусством которой восхищался даже Лев Николаевич Толстой. Драматическая история ее любви, ее сложных взаимоотношений с Горьким, с Московским Художественным театром, у истоков которого она стояла и где столь короткой была ее блистательная артистическая карьера, — все это ощутимо, волнующе вставало на фоне драматической, бурной событиями эпохи.
Это был тот случай, когда я сразу увидел за прочитанным будущий фильм. И хотя еще не была завершена наша работа над картиной об А. Коллонтай, я стал убеждать Семена Арановича немедля взяться за этот удивительный, подсказанный самой жизнью и историей сюжет.
Семен сперва колебался.
— Не повторимся ли мы? Снова женская судьба, да и эпоха та же…
Но мне удалось все же «заразить» его своей идеей. Нам стало известно, что в Москве живет и здравствует человек, знающий все о Марии Федоровне Андреевой. Его шутя называли ее «верным пажом», хотя «пажу» к тому времени было уже сильно за семьдесят…
Я пришел к нему в его холостяцкую, спартански обставленную комнатку в доме рядом с Елисеевским магазином на улице Горького. Оказалось, что Семен Федорович Хундадзе (так его звали) на протяжении многих лет был секретарем Марии Федоровны, ее доверенным лицом во всех делах. Он и после ее ухода из жизни поклонялся ей, как иконе, она оставалась смыслом его существования.
Хундадзе был настолько ревнив ко всему, что касалось ее памяти, что любое неосторожное слово, не вполне тактично заданный вопрос вызывали у него бурю негодования, а так это была добрейшая, наивная и беззащитная душа.
Встретил меня Семен Федорович в первый раз очень настороженно. Узнав о цели моего визита и о том, что я только что закончил фильм об Александре Коллонтай, спросил подозрительно:
— А не кажется ли вам, уважаемый Борис Тихонович, что такая поспешность в увлечениях выглядит, простите, не очень нравственно? Вчера еще вы были влюблены в другую свою героиню — Коллонтай, сегодня — уже в Андрееву… Нет ли в этом некоего мужского легкомыслия?
Я с трудом удержался от улыбки и сразу полюбил этого чудаковатого, но такого чистого человека. Не знаю, был ли он на самом деле, как мне говорили, из высокородного грузинского дворянства, но благородство, чувство достоинства были у него в крови. И непримиримость к любой низости. Очевидно, поэтому он еще в ранней юности ушел из родительского дома, уехал в Россию, случайно узнав, что отец вынужденно женился на матери, потому что опозорил ее в девичестве, совратил. Может быть, именно поэтому Семен Федорович так близко к сердцу принимал судьбу Андреевой, зная, какое несчастье произошло с ней в ранней юности. Этой тайной он поделился со мной не скоро, только когда у нас уже установились дружеские, доверительные отношения. Он взял с меня слово, что в нашей картине об этом печальном событии не будет даже намека.
А женская судьба Андреевой была, оказывается, исковеркана еще в пятнадцать лет. Мария росла в известной в Петербурге театральной семье Юрковских. Отец был режиссером, мать — актрисой. Они много гастролировали по России, и в свое отсутствие, не надеясь только на горничную и домоправительницу, часто доверяли заботу о дочери самому преданному другу семьи — действительному статскому советнику Андрею Желябужскому. Именно этот «преданный друг», старый холостяк, совратил Марию, когда она была, по сути, еще девчонкой. Узнав о случившемся, Юрковские нашли далеко не лучший, но внешне «благопристойный» выход. Они, видимо, пригрозили Желябужскому большими неприятностями, если тот не вступит в законный брак с их опозоренной дочерью, когда та достигнет своего совершеннолетия. И по прошествии двух-трех лет свадьба была сыграна. Однако повзрослевшая к тому времени невеста поставила супругу определенные условия: она сохраняла за собой в этом браке полную свободу, и муж не должен был вмешиваться в ее личную жизнь. Так Желябужский был наказан за свое вероломство.
И все же от того несчастливого, изначально обреченного брака на свет появилось двое детей — дочь Катя и сын Юра (наш будущий вгиковский профессор Юрий Андреевич Желябужский).
Семья вскоре уехала из Петербурга, потому что Желябужский был назначен начальником Московской железной дороги. Через несколько лет юная застенчивая Мария превратится в очаровательную светскую красавицу, ум и обаяние которой как магнит притягивали в дом Желябужских сановных чиновников и генералов, художников и артистов. Нередко заглядывал сюда и всесильный шеф московских жандармов Джунковский. А днем здесь собиралась совсем иная, студенческая компания, и по возрасту, и по настроениям более близкая Марии. Повальное увлечение российской молодежи марксизмом не миновало и этот дом. И его хозяйку, шаг за шагом, успешно обратили в Марксову веру и даже вовлекли в ряд опасных революционных предприятий — доверили время от времени прятать в ее доме подпольщиков, в том числе и нелегала Николая Баумана.
Ходили упорные слухи о романе Марии Желябужской с миллионером и меценатом Саввой Морозовым. Есть немало свидетельств тому, что, будучи безнадежно влюблен в Марию, Морозов в значительной степени под ее влиянием стал помогать большевикам, а потом и молодому Художественному театру. Как бы сказали сегодня — спонсировал его. Но это общеизвестно. Так же как и то, что перед тем как покончить счеты с жизнью в Ницце, Савва Морозов не случайно оставил чек на очень значительную сумму на имя Андреевой, прекрасно отдавая себе отчет в том, что деньги эти попадут в подпольную казну большевиков.
В конце девятнадцатого столетия в жизни Марии Желябужской происходит крутой перелом. Светская жизнь надоела ей. Заговорили родительские гены. Она начинает выступать в любительских спектаклях, а вскоре присоединяется к группе актеров-энтузиастов во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко, приняв сценический псевдоним Андреева. Через несколько лет, находясь уже в зените славы, став одной из ведущих актрис Московского Общедоступного Художественного театра, она во время гастролей в Ялте знакомится с Горьким. Точнее, Чехов знакомит их. Это роковая встреча. С того момента вся ее жизнь будет отдана этой большой любви, вспыхнувшей мгновенно. И Горький на первых порах влюблен не меньше. Он уходит из семьи и вступает в гражданский брак с Андреевой. Быть может, вся последующая жизнь сложилась бы у них иначе, если бы не произошло несчастье. Во время гастролей в Риге у Марии Федоровны случился выкидыш, и после этого врачи запретили ей рожать.
А вскоре Андреева решает принести в жертву своей любви к Горькому артистическую карьеру — она навсегда покидает Художественный театр. Только бы всегда быть рядом с Алексеем Максимовичем… Впрочем, за этим драматическим шагом стоят и большие споры, принципиальные расхождения Горького и Андреевой с отцами и основателями Художественного театра о принципах репертуарной политики.
Потом их обоих полностью захватит вихрь революционных событий 1905 года, в разгар которых Мария Федоровна познакомит Горького с Лениным. Это тоже по-своему роковая встреча.
Спасаясь от преследования царских властей после поражения первой русской революции, Горький и Андреева тайно бегут в Финляндию. А потом отправляются в Америку, имея поручение Ленина организовать там добровольные сборы денег в помощь революционной России, естественно, в помощь большевикам.
Затем они надолго обоснуются на Капри.
Я так, галопом по Европам, пересказываю вехи биографии Андреевой, чтобы, во-первых, напомнить ее читателям, а во-вторых, чтобы было понятно, как богата событиями эта жизнь.
В какой тупик хотело загнать нас с С. Арановичем Госкино, которое, без энтузиазма рассмотрев мой уже готовый сценарий, предложило уложиться в одну часть, то есть в десять минут экранного времени!. . Это было похоже на откровенное издевательство, тем более что такое решение на коллегии Госкино СССР было принято весьма образованным человеком В. Е. Баскаковым, который не мог не знать, кто такая М. Ф. Андреева. Но в ту пору все еще процветало советское ханжество, и то, что Мария Федоровна была «неофициальной» женой классика, ревнителей лицемерной партийной морали очень смущало. Достаточно сказать, что когда Андреева в 1953 году скончалась, в «Правде» было помещено траурное извещение, где говорилось, что умерла… «литературный секретарь» М. Горького. И все. Ни слова о том, что двадцать лет она была его верной спутницей жизни, женой.
Будущую картину спас Михаил Ильич Ромм, который всегда приходил в трудных ситуациях на помощь коллегам, особенно молодым кинематографистам.
Прочтя сценарий, он сразу же обратился с письмом в Госкино СССР, которое я храню, как дорогую память.
Вот что в нем говорилось:
«Я прочитал сценарий Б. Добродеева «Друг Горького — Андреева». Мне думается: что это благородное и важное дело, интересно решенное. Я всемерно поддерживаю это начинание и прошу взять его под Вашу высокую опеку. Кстати: фильм об Андреевой стоит делать в том объеме, в каком сделан и сценарий. Ваш Мих. Ромм».
К этому короткому, тактичному, но совершенно недвусмысленному обращению выдающегося мастера в Госкино вынуждены были прислушаться. И нам дали возможность снять полнометражный фильм.
Я рад, что мы с Арановичем не подвели Михаила Ильича. Через год, в 1967-м, наша картина была удостоена главного приза «Золотой голубь» на Международном кинофестивале в Лейпциге.
Но сейчас хочется вспомнить вовсе не о признании, которое впоследствии получил наш фильм, а о том, как он создавался. И о понесенных при этом потерях.
Если наш первый совместный с С. Арановичем фильм о А. Коллонтай был построен по монологическому принципу, от лица героини, то фильм об Андреевой строился уже и на монологах Андреевой, и на ее диалогах — с Горьким, Чеховым, Станиславским, Лениным и другими историческими персонажами. Никакие дикторы с их металлически монотонными голосами эту творческую задачу решить не могли.
Мы боялись, однако, что, обратившись к большим актерам, встретим непонимание, получим вежливый или не очень вежливый, отказ. Документальный экран, закадровые роли могли их отпугнуть. И какое же счастье, что такие замечательные актеры, как Вера Марецкая, Ефим Копелян, Андрей Попов (в нашем фильме это Андреева, Горький, Чехов) и другие вняли нашим доводам и за нищенскую ставку «диктора» (только так можно было оплатить их труд по смете документального фильма) проделали сложнейшую, ювелирно тонкую работу, вдохнули жизнь в своих «статичных» героев.
И сразу заговорили немые фотографии, кадры старой хроники. Экран ожил, наполнился страстями.
Вера Петровна Марецкая, никогда раньше (да и потом, кажется) не принимавшая участия в озвучании документальных фильмов, записав первый дубль и прослушав его, расстроилась:
— Дерьмо! Стыдно!
Мы испугались, решили, что она сейчас все бросит и уйдет. Но она снова стала начитывать текст под изображение на экране, и произошло чудо: голос Марецкой, невероятно богатый интонациями, наполненный глубоким чувством, настроением, возродил образ Андреевой. Одна великая актриса перевоплотилась в другую.
А как мягко, чуть иронично, обаятельно звучал с экрана «чеховский» голос благодаря тончайшему мастерству Андрея Попова!
Именно с этой картины началось наше постоянное творческое сотрудничество с незабвенным Ефимом Копеляном, неподражаемо читавшим, нет — игравшим все от лица Горького.
Тут я не могу не отдать должное главному «дирижеру» этого актерского ансамбля — моему, увы, уже покойному другу Семену Арановичу.
Он был талантлив от Бога. Как никто другой, чувствовал природу и возможности неигрового кино, сразу находил взаимопонимание с актерами, хотя кончал во ВГИКе мастерскую документального фильма (и еще не перешел на «Ленфильм»). Он виртуозно работал со старой хроникой, был неутомим в поиске уникальных кадров, умел придать статичным фотографиям в картине невероятный динамизм. И он был подлинным волшебником монтажа, находя самые удивительные, неожиданные смысловые и эмоциональные контрапункты.
Как-то мы набрели в архиве на один простой снимок: Мария Федоровна, задумчивая, прекрасная, полулежит в кресле-качалке.
И вдруг я вижу, как Семен берет эту фотографию на ладонь и начинает ее плавно покачивать: вперед-назад, вперед-назад… И сразу возникает иллюзия, что это не «мертвая» фотография, а «живой» кадр хроники, что кресло вместе с Андреевой действительно раскачивается. Это мы и увидели потом на экране. Как просто! Наверное, это и есть магия документальной режиссуры.
Семен интуитивно чувствовал образ будущей картины, ее пластику, ритм, звук. И умел передать композитору свое ощущение той музыки, что была ему необходима в фильме. Даже такому капризному и нелегкому в общении, как талантливейший Олег Каравайчук, сотрудничество с которым началось несколько позже — с картины «Люди земли и неба», пронзительные мелодии которой у меня до сих пор в памяти.
Не буду здесь более подробно говорить о мастерстве Семена Арановича, но признаюсь (будучи, возможно, очень субъективен): лучшего режиссера в документальном кино за последние десятилетия я не видел и пока не вижу. Пусть это мое признание никого не обидит.
Картина «Друг Горького — Андреева» рождалась под пристальным начальственным оком Госкино. И потому, что в ней возникала фигура Ленина (а это святое!), и потому, что в ней немало было посвящено Горькому, тоже культовой фигуре советской истории. И во имя спасения фильма нам порой приходилось что-то недоговаривать, что-то утаивать от зрителя, когда мы сталкивались с очередным табу. Это особенно больно затрагивало сюжетный стержень картины — назревавшую годами драму разрыва отношений между Горьким и Андреевой, психологически неизбежную. Две большие личности, два сложных характера редко уживаются. Мы, однако, пытались так построить картину, чтобы было ясно, кто больше виноват в этом разрыве, кто главная жертва этого не просто семейного конфликта. Разумеется, этой жертвой мы считали Андрееву, полагая, что Горький жестоко и несправедливо обошелся с человеком, который так его любил, так был ему предан.
Но все ли на самом деле было так? Теперь, по прошествии многих лет, когда нам многое пришлось мучительно пересматривать, заново осмысливать нашу историю на основе открывшихся фактов и документов, мне кажется, прежняя наша авторская трактовка отношений Горького и Андреевой представляется несколько однобокой, упрощенной. Конфликт, приведший к окончательному разрыву нашего героя и героини, гораздо многозначнее, хотя внешне он был связан с двумя причинами — сперва тягой Алексея Максимовича к своей старой семье, особенно к единственному горячо любимому сыну Максиму, а позже — с его любовным увлечением баронессой Будберг.
Да, Мария Федоровна боготворила Горького, не раз спасала его от верной смерти, призывая на помощь лучших докторов, когда он тяжело болел. Она освобождала писателя от всех житейских забот. И даже, благодаря своей известности и связям в высших кругах Петербурга, добилась прекращения уголовного дела, возбужденного против Горького в связи с его причастностью к революционным событиям 1905 года, что дало ему возможность в начале 10-х годов XX века вернуться в Россию. Словом, Мария Федоровна сыграла в жизни писателя роль ангела-хранителя.
Так какие же сомнения — и почему — одолевают меня сегодня, когда я мысленно восстанавливаю всю эту историю?
Вспомним годы, проведенные Алексеем Максимовичем и Марией Федоровной на Капри. Она ограждает Горького от финансовых неприятностей, литературных склок, назойливых посетителей. Ничто не должно его отвлекать от святой писательской миссии. Ничто?
Но ведь именно она вольно или невольно продолжает втягивать Горького в политику, еще больше связывает его с Лениным, с большевиками. Все время зовет Владимира Ильича в гости, и тот в письмах обещает снова «закатиться» на Капри. Ленин для Андреевой почти такой же кумир, как Горький. Он действует на нее совершенно гипнотически, и она разделяет все его самые радикальные взгляды. И почему-то искренне убеждена, что воздействие Ильича на творчество Алексея Максимовича очень благотворно.
Между тем Горькому, как творческой натуре, претила партийная ортодоксия, всякая идеологическая талмудистика. Будучи широко образованным человеком, хорошо знакомым с разными философскими течениями, Горький не воспринимал Марксово учение, как Библию, он допускал разные его толкования. И надо полагать, именно поэтому способствовал баталии Ленина на Капри с его идейными оппонентами — «махистами» Богдановым, Базаровым, Луначарским и другими «отступниками» от канонов марксизма.
Однако их яростные споры, непримиримость, взаимная неприязнь произвели тяжелое впечатление на Горького. Партийные склоки и распри, сопутствовавшие большевикам еще до революции, всегда угнетали впечатлительную натуру писателя.
Так была ли Мария Федоровна права, постоянно навязывая Горькому дружбу с Лениным, втягивая его в эти партийные распри?
А Ильич, чего греха таить, извлекал немалую материальную пользу из дружеских отношений с Алексеем Максимовичем и Марией Федоровной, которые не скупились на щедрую финансовую помощь большевикам. Он мог при случае и польстить Андреевой, нахваливая ее многочисленные таланты, и даже дать партийную кличку Феномен. Умел завоевать симпатии нужных революции людей этот «матерый человечище».
И вот еще о чем думается. Как могла Мария Федоровна — человек искусства, тонкая артистическая натура, не понимать, что она оказывала Горькому, как художнику, «медвежью услугу», когда способствовала созданию таких пробольшевистских тенденциозных вещей, как роман «Мать».
Когда Алексей Максимович после Капри приехал в Россию и прервал на время свою дружбу с Ильичем и его окружением, он словно вернулся к истокам своего творчества, написал одну из самых искренних и проникновенных своих книг — «Детство».
А когда грянули события 1917 года, «буревестник» Горький ужаснулся, поняв, что и кого он поддерживал многие годы. И не стал молчать.
Вряд ли Андрееву, назначенную комиссаром театров и зрелищ Петрограда, но, правда, не носившую кожаную куртку и маузер на боку, могла устроить позиция, занятая в тот момент Горьким, которую иначе как воинственно антисоветской не назовешь.
Конечно, если бы мы снимали свою картину не в 1966 году, а на четверть века позже, мы бы не прошли мимо его статей периода октябрьского переворота, которые были страшным ударом для Ленина и большевиков. Вышедшие позже в Петрограде отдельным сборником под ирониче- ским названием «Несвоевременные мысли», они были потом надежно припрятаны от читателей почти на семьдесят лет. Многое, очень многое в этих горьковских статьях не потеряло своей жгучей актуальности и сегодня. И поэтому я не могу не процитировать здесь кое-что из того, что писал Алексей Максимович в дни, предшествовавшие октябрьскому перевороту, и потом, когда большевики захватили власть. «Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции». На самом деле — это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции… Русский народ заплатит за это морями крови».
«Эти вожди взбунтовавшихся мещан, фантазеры из Смольного, проводят в жизнь нищенские идеи Прудона, а не Маркса, развивают пугачевщину, а не социализм. Они же пропагандируют всеобщее равнение на моральную и материальную бедность… »
«Самодержавие подлецов и мошенников заменяется самодержавием дикарей».
«Социальная борьба не есть кровавый мордобой, как учат русского рабочего его испуганные вожди».
«Правительство Смольного относится к русскому рабочему, как к хворосту. Оно зажигает хворост для того, чтобы попробовать — не загорится ли от русского костра общеевропейская революция?» Досталось от Горького и его другу Ильичу:
«Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы… Человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя». А каждому вождю присущи также и необходимые для этой роли отсутствие морали, и чисто барское отношение к жизни народных масс».
Естественно, что эти более чем «несвоевременные» для большевиков горьковские мысли вызвали у них бурю негодования.
Газета «Рабочий путь» предала анафеме бывшего «буревестника революции».
«Русская революция ниспровергла немало авторитетов, — писал не кто иной, как Сталин. — Ее мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонялась перед «громкими именами», брала их на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у нее — Плеханов, Кропоткин, Засулич… Мы боимся, что лавры этих «столпов» не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горького «смертельно» потянуло к ним в архив. Что же, вольному воля. Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов… »
Узнаете стиль будущего продолжателя дела Ленина, который через десяток лет затеет с Горьким роковую игру?
Горький ответил своим недругам в нескольких статьях.
«Белые ненавидят меня за прошлое, красные — за настоящее. Одни кричат, что я продался большевикам и евреям… Другие кричат, что я предал революцию, которую я накликал… Но люди, глаголющие о своей любви к народу, всегда вызывают у меня подозрение».
«Я предпочитаю арест и тюремное заключение участию, хотя бы молчаливому, в истреблении лучших, ценнейших сил русского народа. Для меня «красные» такие же враги народа, как «белые». Лично я предпочитаю быть уничтоженным белыми, но «красные» мне тоже не товарищи».
Больше всех ненавидел Горького в ту пору глава питерских большевиков и фактический диктатор в городе Г. Зиновьев. Он даже спровоцировал обыск в квартире писателя, который очень мешал ему творить в Петрограде «красный террор». Горький не уставал протестовать против преследования интеллигенции, забрасывал Ленина и Дзержинского телеграммами, заступаясь за тех, кому грозил расстрел в ЧК. Алексей Максимович спасал и от голодной смерти ученых, артистов и литераторов, добившись выдачи им специальных пайков. По ходатайству Горького такой паек получал и юный студент Петроградской консерватории Дмитрий Шостакович.
Вот на таком бурном фоне и началась драма полного разрыва отношений между Горьким и Андреевой.
Наш постоянный собеседник и консультант фильма Семен Федорович Хундадзе очень деликатно касался этой темы, но все же из его скупых рассказов вырисовывалась такая картина.
К моменту октябрьских событий в Петрограде обстановка в доме на Кронверкском проспекте сильно изменилась. Сюда переехал жить сын Горького Максим со своей очаровательный женой Тимошей. На квартиру зачастили компании молодежи, разгульные и аполитичные, откровенно не принимавшие революцию, что не могло не раздражать Марию Федоровну. Она называла этих молодых людей «шушерой» и считала, что они создают очень дурную атмосферу в доме, в чем была, возможно, и права. Но, безусловно, гораздо больше ее волновала та непримиримая позиция, которую занял Горький в отношении власти большевиков. Она всячески старалась хоть как-то сохранить контакты между Горьким и Лениным, видимо, понимая, что иначе с Алексеем Максимовичем может случиться беда.
Но все же главная опасность для Марии Федоровны возникла с самой неожиданной стороны, прямо как в известной французской пословице: «Шерше ля фам»… В доме на Кронверкском появилась по рекомендации Корнея Чуковского очаровательная молодая, весьма остроумная баронесса Мария Будберг, которая, видимо, сразу произвела сильное впечатление на Алексея Максимовича. Тягаться с ней стареющей красавице Марии Андреевне было уже не под силу. А Будберг, лишенная предрассудков, сразу пошла на любовный штурм. Об этом эпизоде Семен Федорович Хундадзе говорил очень неохотно. А случилось вот что…
Когда однажды Алексей Максимович вошел в свой кабинет, он увидел там Марию Игнатьевну Будберг перед зеркалом в совершенно обнаженном виде, любующуюся своим нагим телом. И, судя по всему, писатель не устоял…
Утаить произошедшее не удалось. В доме наступил «ледниковый период». Разгневанная Мария Федоровна с этого момента полностью ушла в свою личную жизнь.
Она не только «комиссарила», но и играла на сцене того театра, который мы теперь зовем Товстоноговским, хотя, конечно, время ее артистической славы к тому времени уже ушло.
А в ее личной жизни случилось то, что можно психологически понять, но лично я рассматриваю как ее нравственную катастрофу — она сошлась с неким вертким, ничтожным человеком, пытавшимся секретарствовать у Горького, Петром Крючковым, которого домашние иронически звали Пе-пе-крю. Он был на семнадцать лет ее моложе.
Этот Молчалин потом, когда Горький вернется в начале 30-х годов в Советский Союз, через какое-то время снова станет его секретарем и сыграет зловещую роль в судьбе писателя. Даже понимая муки ревности Андреевой, естественное желание стареющей брошенной женщины как-то утвердить себя, эта неожиданная любовная связь представляется недостойной ее, унизительной.
Но чего только в жизни не бывает… И когда Ленин «уговорит» Горького под видом лечения покинуть Россию, поскольку он все же его «друг» и печется о его здоровье, и писатель, уехав в Германию, действительно тяжко заболеет, он вспомнит, кто его всегда выручал. И пошлет телеграмму Андреевой: «Приезжай!»
И Мария Федоровна, забыв все обиды и унижения, помчится спасать самого дорогого ей человека. Сердце не камень…
Она подняла на ноги в Берлине всех медицинских светил, и Горький стал выздоравливать. Казалось, все возвращается в мирное семейное русло. Но однажды (опять же со слов С. Ф. Хундадзе, который в это время работал в советском торгпредстве в Германии), в самом начале 20-х годов, гуляя по Берлину, Горький и Андреева увидели на улице бедную, неряшливо одетую женщину, в которой с трудом признали баронессу Будберг. Мура (так ее шутя окрестил Горький) поведала им, что, бежав из Петрограда в Эстонию к своим детям, она оформила там фиктивный брак с молодым повесой и, получив новый эстонский паспорт, сумела перебраться в Германию. Однако здесь оказалась «на мели» — ни работы, ни средств к существованию.
— Давай возьмем ее к себе, Алеша… Не пропадать же ей здесь… — сказала сердобольная Мария Федоровна, позабыв все обиды, все муки ревности. Это ее и погубило. Войдя в дом Горького, Мура из него уже не вышла. Ушла Мария Федоровна. И это был уже окончательный ее уход из жизни Алексея Максимовича. Благородство поведения Андреевой в этой истории бесспорно.
А теперь о Будберг. До 90-х годов мы не знали о ней почти ничего. Потом пошел поток самых фантастических измышлений. И наконец в России было переиздано талантливое жизнеописание этой незаурядной женщины, которая под пером известной эмигрантской писательницы Нины Берберовой превратилась в еще более загадочную фигуру. В этой книге так же, как и во множестве публикаций вполне определенного толка, утверждается, что Будберг была давним агентом Лубянки, а возможно, и разведок других стран. Правда, в подтверждение этого никаких документов не приводится. Но факт остается фактом: еще в 1918 году ЧК арестовало по знаменитому «делу послов», обвиненных в заговоре против советской власти, и баронессу Будберг. Но, убедившись, что у нее с английским дипломатом Брюсом Локкартом была не шпионская, а любовная связь, выпустило ее. Правда, эта неслыханная гуманность чекистов объясняется двояко: либо следователь, ведший это дело, правая рука Дзержинского Ян Петерс, просто влюбился в Будберг и даже сделал ее своей наложницей, либо завербовал. Первое мне кажется правдоподобнее, потому что если она стала агентом ЧК, она бы потом в Германии не нищенствовала.
Почти все версии, по-разному трактующие биографию и личность Будберг, сходятся в одном — Лубянка приставила ее как своего агента к писателю, чтобы больше знать о нем и как-то на него влиять.
У меня, как и у авторов этих гипотез, нет никаких документов, чтобы согласиться с ними или их опровергнуть. И все же на основании множества фактов я не могу согласиться с тем, что эту женщину превратили в некую дьяволицу, чуть ли не убившую Горького. Почему не предположить, что она на самом деле полюбила Горького, человеческое обаяние и могучий талант которого покоряли самых великих людей его века? И уже полная чушь, что Будберг всячески способствовала возвращению Горького в СССР в начале 30-х годов, выполняя тем самым задание НКВД. На самом деле она была категорически против его возвращения в Москву, и когда он ее не послушался, отказалась с ним туда ехать. Быть может, и из чувства собственного самосохранения, побывав уже однажды в подвалах ЧК и зная, какая ей может быть уготована участь в СССР. Однако в ряде публикаций придумана даже такая «детективная» версия — дескать, Будберг была оставлена на Западе по предписанию Лубянки, чтобы, используя ее новый роман с Гербертом Уэллсом, влиять в нужном направлении и на него, и на других европейских интеллектуалов. Нет предела фантазиям современных Шерлоков Холмсов!
И уже апофеозом всех этих измышлений можно считать тайный перевоз архива Горького, оставленного на хранение Будберг, в Москву. Якобы выполняя прямой приказ Сталина, Будберг в апреле 1936 года, еще при жизни писателя, привезла из Лондона несколько ящиков его архивных материалов, в том числе дневники. И Сталин лично принял в Кремле Будберг и благодарил ее за эту большую услугу. Но спрашивается, как эти ящики прошли без подозрений через таможенные пункты нескольких государств при том, что грузы, идущие в Советский Союз, подвергались на Западе особо тщательной проверке. Да и потом почему тогда этот архив до сих пор засекречен? Ведь если не при Горбачеве, так при Ельцине было бы политически очень эффектно предать эти горьковские документы гласности.
Но о Будберг большой разговор еще впереди. А пока об Андреевой, ее последних годах.
Уйдя окончательно от Горького, Мария Федоровна не прекращала переписываться с ним, интересоваться его жизнью, творчеством, здоровьем.
Несколько лет она прожила в Германии, где работала представителем «Совкино» и даже участвовала в продвижении эйзенштейновского «Броненосца»Потемкин» на Запад.
Вернувшись в Москву, она сумела приобрести на свои скромные сбережения небольшую квартиру в новом мхатовском кооперативном доме, одном из первых жилкооперативов страны.
В это время ее сын Юрий Андреевич Желябужский (мой будущий вгиковский профессор) то ли женился, то ли переженился и уговорил мать обменяться с ним жилплощадью. Он въехал в квартиру матери в новом доме, а ей уступил свою комнату в старом доме без лифта. С работой у Марии Федоровны ничего не получалось. Не начинать же сызнова сценическую жизнь… О ней постепенно стали забывать, да и Горький, вернувшийся на родину, не баловал ее своим вниманием, тем более что в особняке у Никитских ворот, который ему предоставило советское правительство, хозяйкой больше чувствовала себя Е. Пешкова, первая жена Алексея Максимовича, хотя она там и не жила. Рядом с Горьким постоянно находились сын Максим, его жена Тимоша и внучки Дарья и Марфа.
Но был один человек, которого очень волновала судьба одинокой, состарившейся Андреевой. Это была Липа Черткова, медсестра, а по совместительству домоправительница в семье Горького. Давно, много лет назад, Мария Федоровна ввела ее в эту семью, а когда окончательно расставалась с Алексеем Максимовичем, сказала ему:
— А Липу я оставляю тебе! Без нее ты пропадешь…
Липа была действительно добрым ангелом семьи Горького, и она не раз во время тяжелых приступов хронической болезни легких спасала Алексея Максимовича уколами, растираниями и еще какими-то домашними «колдовскими» методами.
Однажды Липа Черткова решила прийти на помощь обожаемой ею Марии Федоровне весьма рискованным способом. Она пригласила ее зайти в дом Горького на ужин в определенный день и определенный час.
Когда Андреева приехала, она застала в гостиной за огромным столом рядом с Горьким Сталина.
Во время трапезы Липа по-простецки, без церемоний обратилась к вождю:
— Иосиф Виссарионович! Как же это получается? Сколько добра сделала Мария Федоровна для революции, всегда во всем помогала, а благодарности никакой! Мается без работы, одна комнатушка да еще взбирается без лифта на шестой этаж… Не по-божески это…
Сталин мрачно промолчал. Алексей Максимович явно чувствовал себя неловко, а Мария Федоровна, чуть не заплакав, ушла из-за стола.
Так описывал нам эту достопамятную сцену Хундадзе.
Но уже через несколько дней, словно по мановению волшебной палочки, в жизни Андреевой все изменилось. Ей дали в новом доме большую четырехкомнатную квартиру (в одной из комнат которой поселился ее бессменный помощник С. Ф. Хундадзе), предоставили дачу в подмосковной Жуковке, о которой я уже рассказывал. Мария Федоровна была назначена директором Дома ученых, который она сумела превратить в очень популярный в столице творческий клуб интеллигенции и руководила им до последних дней своей долгой жизни.
Сталин, когда хотел, умел удивить своими царскими милостынями. Но почему-то думается, он сделал это не без задней мысли, желая уязвить Горького, который не оказался так благодарен Андреевой за прошлое, как великий вождь.
Заканчивая эти заметки о сложном драматическом переплетении судеб двух больших людей, я снова и снова задаюсь вопросом, на который нет ответа: выиграл бы Горький как художник, если бы он не был так втянут Андреевой в политику? Хочется надеяться, что тема их взаимоотношений еще привлечет когда-нибудь внимание театра или кино. Однажды меня приглашали к Олегу Ефремову с предложением написать такую пьесу. Но во МХАТе это виделось как некий моноспектакль для какой-то одной старой актрисы. Мне это показалось неинтересным, обедняющим замысел. А главное, тогда (это были 70-е годы) всей правды об этих героях сказать было невозможно. Да и пьес я никогда не писал. Но надеюсь, что такую пьесу или такой сценарий еще кто-нибудь напишет.
