Ф. И. Драбкина. «Феномен»

С Марией Федоровной Андреевой я познакомилась в декабре 1905 года, когда по партийному поручению приехала из Петербурга в Москву.¹

В день моего приезда уже полным ходом шла всеобщая политическая забастовка. Огромная привокзальная Каланчевская (ныне Комсомольская) площадь была пустынна. Только у Николаевского (Ленинградского) вокзала — единственной железной дороги, не примкнувшей к всероссийской политической железнодорожной забастовке — стояло несколько извозчичьих саней. Кучера были одеты не в полагавшиеся им синие суконные поддевки, а в армяки, овчинные тулупы, во что попало: извозчики бастовали, и на промысел выехали сами хозяева. Хозяев забастовщики не «снимали».

Я отправилась на явку где-то на Арбате. Жизнь в городе замерла, трамваи не ходили, магазины, рестораны, рынки не работали, подъезды и ворота домов были наглухо закрыты, окна квартир буржуа плотно затянуты шторами. Лишь изредка попадались пешеходы, по внешнему виду все трудовой народ.

Вскоре после моего прибытия на явку пришел «дядя Миша» и куда-то повел меня. Привел он меня на квартиру Горького и Андреевой.

Жили они тогда на углу Воздвиженки и Моховой, в доме, где теперь находится приемная Президиума Верховного Совета СССР, в квартире 20 (вход со стороны Воздвиженки).

Большой кабинет Алексея Максимовича был полон народу. По виду это были рабочие, студенты или трудовая интеллигенция. Алексей Максимович был окружен людьми. Держался он со всеми просто, как равный с равными, и люди вели себя с ним очень непринужденно. Он еще не совсем оправился от перенесенного недавно плеврита, и врачи запретили ему выходить на улицу.

Как мне впоследствии рассказывала О. Д. Черткова, жившая тогда у Марии Федоровны, Алексей Максимович очень тяготился этим «домашним арестом» и сделал даже попытку ускользнуть из дому, но был быстро водворен и подвергнут неослабному надзору Марии Федоровны. Он с жадностью набрасывался на каждого вновь приходившего, слушая подробности о том, что делается в городе. Здесь можно было узнать самые последние новости.

Вскоре после моего прихода явились товарищи со свежими известиями о последних событиях в саду «Аквариум». Накануне вечером там состоялся многолюдный митинг. Драгуны и полиция оцепили «Аквариум» и под угрозой обстрела потребовали, чтобы публика разошлась. Выпускали поодиночке в течение всей ночи. Полиция каждого обыскивала, «подозрительных» избивали и арестовывали. Но дружинники проломили забор и благополучно скрылись. Алексей Максимович с волнением слушал этот рассказ. Очень порадовало его, что дружинникам удалось уйти.

В Москве началось уже вооруженное восстание. Накануне самого боя руководящие органы восстания были частью арестованы, частью изолированы. Таким образом, в решительный момент восстание лишилось руководящего центра и превратилось в вооруженное выступление отдельных разобщенных между собой районов. В этих условиях квартира Горького и Андреевой как бы стала центром, куда стекалась информация со всех районов, местом, где люди могли встретиться и поговорить о делах, связаться с кем нужно. Сюда пришли первые сведения об артиллерийском обстреле училища Фидлера на Чистых прудах, о том, что в Замоскворечье горит типография Сытина и что войска не дают рабочим тушить пожар; что на Пресне подожжена артиллерийскими снарядами мебельная фабрика Шмита и что сам Шмит арестован, а рабочих выстроили в шеренгу и расстреливают каждого десятого. Передавали и комический эпизод об англичанине, который во время стрельбы в городе невозмутимо стоял на Красной площади и с «Бедеккером» в руках осматривал храм Василия Блаженного. Рассказ этот очень насмешил Алексея Максимовича.

Приходя на квартиру Горького и Андреевой по делам, люди попадали в атмосферу родного дома. Измученные напряженной работой, проделав пешком по морозу не один километр, переходя из района в район, они могли здесь и отдохнуть и подкрепиться. Стол весь день не убирался, самовар стоял всегда горячий, и, кто хотел, устроив дела, запросто отправлялся в столовую.

Атмосфере теплоты, простоты и непринужденности немало способствовала хозяйка — Мария Федоровна Андреева.

О Марии Федоровне я много слышала, еще будучи гимназисткой, от приезжавших на каникулы студентов. Они с восторгом рассказывали о Художественном театре, особенно о Марии Федоровне, прекрасной актрисе и красавице, вызывавшей всеобщее поклонение. Я представляла ее себе неприступной львицей. И вдруг увидела простую, замечательно милую, приветливую женщину с чудесными глазами и обаятельной улыбкой, которая сразу делала ее очень близкой, «своей». Она то приветливо поговорит с пришедшим, то пошепчется в уголку с кем-нибудь о делах, то направится своей мягкой, пластичной походкой в столовую удостовериться, не потух ли самовар, есть ли еда на столе…

Наконец за мной пришел товарищ и повел на явку Московского комитета партии. В Москве я была в первый раз и куда мы шли — не знала. Запомнилось только, что, когда мы поднимались вверх по Тверской, со стороны Страстной площади шла стрельба из пушок.

Придя на явку, я передала секретарю Московского комитета Лядову поручение ЦК — послать делегатов от московской организации на Всероссийскую партийную конференцию (Таммерфорсскую). В ответ на это Лядов просил передать Центральному Комитету, что московская организация не может послать своего представителя на конференцию, так как в Москве началось вооруженное восстание.

Я вернулась на квартиру Марии Федоровны перед самым обедом. Все, кто был в квартире, человек двадцать, сели за стол. Нужно было быть хозяйственным гением, чтобы накормить столько людей в условиях всеобщей забастовки, когда и магазины и рынки не торговали.

Уехать мне в тот же день не удалось. Мой знакомый, с которым я встретилась у Марии Федоровны, взялся устроить мне ночевку у своего приятеля, заведующего электростанцией в Садовниках. Перед моим уходом Мария Федоровна отозвала меня в сторону и просила передать Центральному Комитету от имени военно-технического бюро, что Москве нужна помощь оружием, что деньги есть «сколько угодно», и тут же вручила мне 500 рублей для этой цели.

Был уже вечер, когда мы отправились в Садовники. Электростанция бастовала. На улицах стояла кромешная тьма. Когда мы проходили через Красную площадь, нас несколько раз останавливали патрули. Окрик «стой!», к лицу бесцеремонно подносится фонарь, проверяются документы. По-видимому, мы производили впечатление «благонадежных», нас отпускали с миром, и мы благополучно добрались до электростанции.

На следующее утро я уехала в Петербург. Я передала Центральному Комитету просьбу москвичей, и меня снова командировали в Москву, на этот раз с бомбами.

Доехала я до Москвы благополучно. Только когда поезд проходил мимо Твери, его обстреляли дружинники морозовской фабрики.

Вооруженное восстание было в разгаре, но и правительство приняло уже свои меры. Николаевский вокзал был занят солдатами. Они стояли шпалерами вдоль всего вестибюля, с примкнутыми штыками, с ружьями на изготовку. Пришлось проходить сквозь строй штыков… Улицы Москвы были еще пустыннее, чем в первый мой приезд. Со всех сторон раздавалась стрельба. Оставив свой груз у приютившего меня в прошлый раз товарища, я отправилась к Марии Федоровне договориться, как передать привезенное мною по назначению.

В квартире ее по-прежнему стояла толчея непротолченая. По-прежнему беспрерывно приходили и уходили люди. На этот раз вести были все более и более грустные. К вечеру пришла «кавказская дружина». Это был вооруженный отряд кавказцев, студентов Московского университета. Человек 10–13 расположились в полном составе в квартире Горького с револьверами, динамитом и бомбами и оставались там вплоть до отъезда Горького и Андреевой из Москвы. Они спали на диванах, на полу, на чем попало. Только стол Алексея Максимовича оставался неприкосновенной святыней.

Пока шло вооруженное восстание, Горький был как бы под охраной восставшего народа. Но когда восстание было подавлено, царские власти решили расправиться с ним. Уже через несколько часов после отъезда Горького и Андреевой нагрянула полиция и произвела тщательный обыск в их квартире: искали оружие. Вскоре обыск повторился. Черткову вызывали неоднократно на допрос о связях Горького и Андреевой с революционерами, особенно со Шмитом. По-видимому, хотели создать большое «дело». Но Горький и Андреева были уже вне пределов досягаемости.

Рвение полиции в данном случае имело под собой вполне реальное основание: Мария Федоровна была лицом, осуществлявшим связь между Центральным Комитетом партии и Московским военно-техническим бюро, ведавшим делом технической подготовки вооруженного восстания. На ее квартире присланный ЦК товарищ знакомил руководящих работников этого бюро с новыми типами бомб и со способом их изготовления. Ознакомление это происходило в маленькой комнате позади кабинета А. М. Горького. Как страстный любитель птиц, А. М. держал в этой комнате всевозможных синиц, отчего эта комната называлась «птицевой».

Внешне Андреева вела образ жизни светской женщины и актрисы и, вероятно, не оставалась равнодушной к поклонению ее таланту и красоте, но ее «я», несомненно, принадлежало партии, она вела важную партийную работу и свое положение в обществе широко использовала в интересах революционного движения. В этой связи не могу не коснуться книги А. Н. Тихонова (Сереброва) «Время и люди», где Мария Федоровна изображена некоей дамой-патронессой от революции, которой она уделяет свободные промежутки времени между примеркой платья у Ламановой и обязанностями светской дамы. Это — искажение образа Марии Федоровны! Натура цельная, волевая, Мария Федоровна, избрав однажды свой жизненный путь, шла по нему до конца.

Уже с 1902 года Мария Федоровна была связана с ленинской «Искрой», а до этого в течение нескольких лет входила в марксистский кружок, где изучала основные произведения Маркса и Энгельса. Таким образом, в революционное движение она вошла сознательной, убежденной марксисткой. Очень показательно ее письмо к Н. Е. Буренину, тоже пришедшему в ряды партии пролетариата извне, из среды именитого купечества: «Это большой факт, что Вы — сын богатых людей, воспитанный в большой роскоши, любимец и баловень, пошли на риск, жертвы, отсидку в тюрьме и что душа Ваша, Ваше внутреннее “я” потянулось и отдало себя — временно всецело — делу рабочего класса. Это очень большое дело, что Вас потянуло не к эсерам, не к меньшевикам, а именно к большевикам. Это доказывает большое душевное здоровье». Эти слова Марии Федоровны можно с полным правом отнести к ней самой.

Уверовав в великую освободительную миссию рабочего класса, Мария Федоровна вступила на путь революционной борьбы за его освобождение. Она принимает самое активное участие в партийных делах: собирает крупные средства на нужды партии, являясь в течение многих лет финансовым агентом Центрального Комитета, укрывает от полиции революционеров, а когда вопрос о вооруженном восстании становится в порядок дня, — принимает самое активное участие в боевой организации партии. Очень требовательная, и прежде всего к самой себе, она очень скромно оценивает свою роль в революции. «Вы и я, — пишет она в том же цитированном выше письмо к Н. Е. Буренину, — какие же мы революционеры-подпольщики? Мы скромные техники, которые были очень нужны и важны в свое время, и наше счастье, что мы свое дело сделали честно».

Последняя фраза чрезвычайно характерна для Марии Федоровны: быть честным в революции означало для нее — не идти ни на какие компромиссы с революционной совестью, не допускать расхождения между словом и делом, отдавать всего себя целиком делу партии, превратить дело партии — в дело всей своей жизни.

Цельная, несгибаемая, с прямым и твердым душевным укладом, «психологически большевичка», как она сама себя определила, Мария Федоровна была необычайным явлением в той светской и аристократической среде, из которой она вышла и в которой она вращалась. «Феномен» — прозвал ее В. И. Ленин, а в тесном кругу шутливо называл ее «белой вороной».

О большой и полезной для партии работе Марии Федоровны Владимир Ильич знал задолго до личного знакомства с ней, которое произошло в Женеве летом 1903 года, когда Мария Федоровна ездила за границу. Осенью 1905 года, когда подъем революционного движения сделал возможным издание ежедневной большевистской газеты, Мария Федоровна была официальным издателем этой газеты — «Новая жизнь», которую редактировал В. И. Ленин. Дружба Владимира Ильича с Горьким и Марией Федоровной стала особенно тесной с V Лондонского съезда партии и сохранилась в течение всей жизни.

На Лондонском съезде партии Мария Федоровна присутствовала вместе с Горьким. А. М. участвовал на нем с совещательным голосом, Мария Федоровна была в качестве гостьи. Оба они сильно тосковали по России, и пребывание на съезде, встреча с товарищами, только что приехавшими из России, дала им возможность подышать русским воздухом, доставила им огромную радость. Всякий другой на месте Марии Федоровны слушал бы речи на съезде, общался бы с делегатами из России — чего же еще можно было бы требовать от гостя? Но не в натуре Марии Федоровны было сидеть сложа руки. Видя плохо одетых, плохо питавшихся товарищей, Мария Федоровна организовала на свои личные средства дополнительное питание для делегатов-большевиков. Эта ее «фракционная» деятельность вызвала протесты меньшевиков.

Мария Федоровна всегда была твердой ленинкой. Владимир Ильич ценил в ней независимость взглядов, большевистскую принципиальность. Борясь против увлечения Горького богоискателями и богостроителями, Владимир Ильич в письме к нему выражает уверенность, что Мария Федоровна «чай, не за бога?» Она не только была «не за бога», но и вела ожесточенную борьбу с богоискателями. Как видно из ее письма к Буренину, эти господа были не слишком разборчивы в средствах: «Весьма вероятно, что Вы услышите что-нибудь о том, что меня кислотой облили или отколотили меня, — пишет она, — так как я признана “вредным элементом, враждебно настраивающим, который необходимо устранить всеми мерами”».

На протяжении ряда лет Владимир Ильич вел переписку с Алексеем Максимовичем и Марией Федоровной. И в приписках ко всем письмам Горькому, и в адресованных непосредственно Марии Федоровне сквозит его большая теплота к ней. «Большущий привет Марии Федоровне», «М. Ф–не тысячу приветов! Я на велосипеде к ней приеду!», и много еще таких же теплых приветов.

О большой теплоте и доверии В. И. Ленина к Марии Федоровне говорят воспоминания Горького. Много раз беседовавший с Лениным в первые годы Советской власти, он ни разу не слышал от него жалобы на «адовые условия» работы. Только в разговоре с Марией Федоровной Андреевой у Владимира Ильича вырвалось, но словам Горького, что-то подобное жалобе:

«Что же делать, милая Мария Федоровна? — говорил он ей. — Надо бороться. Необходимо! Нам тяжело? Конечно! Вы думаете: мне тоже не бывает трудно? Бывает — и еще как! Но — посмотрите на Дзержинского, — на что стал похож он! Ничего не поделаешь! Пусть лучше нам будет тяжело, только бы одолеть!»

Был один-единственный случай, когда Мария Федоровна не согласилась с Владимиром Ильичей. Об этом он вспоминает в письме 1913 года к Горькому:

«Помните, весной 1908–го года на Капри наше “последнее свидание” с Богдановым, Базаровым и Луначарским? Помните, я сказал, что придется разойтись годика на 2–3, и тогда еще М. Ф., бывшая председателем, запротестовала бешено, призывая меня к порядку и т. п.!»

Мария Федоровна, конечно, позже признала свою ошибку, но как характерна для нее эта способность «бешено» отстаивать свои взгляды.

В шутливой форме отмечает эту черту человек, соприкасавшийся с Марией Федоровной в другой области, наш крупный ученый, академик А. Н. Крылов. На подаренной ей своей фотографии он пишет:

«Марии Федоровне Андреевой с глубоким уважением, искренней преданностью и просьбой не выкалывать портрету глаза, когда своими старинными мнениями приведу ее в гнев».

К. С. Станиславский дарит ей свой портрет «в память кипучей работы… непрочных ссор и прочных примирений…».

«Кипучая работа»… Да иначе Мария Федоровна и не умела работать. «Я до последнего издыхания, должно быть, кипятиться буду», — писала она о себе. Жадность до работы была у Марии Федоровны неуемная. «Будь я помоложе, — пишет она во время Отечественной войны из Казахстана, — пошла бы я на всякую самую низовую работу, честное слово, столько тут можно сделать и так тут нужен каждый мало-мальски культурный и честный человек».

В устах Марии Федоровны это не фраза. Она была великая труженица, никогда не чуравшаяся любой, самой скромной работы, лишь бы та работа была нужна партии, народу.

Все свои силы щедро отдала Мария Федоровна строительству великого коммунистического общества.

Оглядываясь назад, Мария Федоровна с радостью признавала, что выбрала правильный путь.

«Если бы, поверь мне, мне пришлось начинать свою жизнь с самого начала, я пошла бы — только еще раньше, еще радикальнее по революционной линии, чем это было. И если мечтаю о чем-нибудь — то только о том, чтобы отдать себя как можно ярче, глубже общему делу освобождения человека, — писала Мария Федоровна. — Я не всякому скажу это, не люблю очень, когда слова о самом святом звучат пафосом, но в душе моей этот пафос жив».

Человек большого личного обаяния и большевистской принципиальности, прекрасный организатор, Мария Федоровна отдавала все свои силы и с честью выполняла любое дело, на которое ставила ее партия.

В славном списке выдающихся русских женщин-революционерок, посвятивших свою жизнь великому делу строительства коммунизма, Мария Федоровна Андреева занимает по праву одно из первых мест.