38. Из письма М. Ф. Андреевой А. М. Горькому. (9 марта 1925)

Вот, дорогой Алексей Максимович!¹

После трех лет отсутствия и заграничного житья наконец-то дали мне командировку!

Волнуюсь, даже подъезжая к Себежу, — ведь через несколько часов уже Россия, Москва… Какой-то она меня встретит, какой покажется? И вспоминается возвращение, после шестилетнего отсутствия, в 1912 году, когда каждого обнять хотелось от радости, когда булыжники мостовой показались мне особо милыми, родными и приятными.

… Подъезжаем к Москве минута в минуту по расписанию, мне показалось даже, что замедляем ход, подходя, чтобы не прийти раньше. На перроне чисто, хотя кругом на рельсах огромные лужи и талый снег, вокзал чистенький, выбеленный, встречают два–три портье от гостиниц. Главное — чисто, как вылизано, ни окурков, ни бумажек.

Вхожу в тот же зал, где в голодный год ступить негде было от лежащих, сидящих и стоящих, — чисто, отремонтировано, стоят дубовые скамьи, несколько киосков с книгами и газетами, с папиросами, шоколад… Неузнаваемо! Всюду строжайший порядок, ни крика, ни шума, ни суетни — батюшки! Да Москва ли это?

У выхода много извозчиков, автомобилей, ни одного казенного, все прокатные.

Еду по Москве разинув рот и вытаращив глаза — чисто, несмотря на слякоть и лужи! Ни соломы, ни обрывков, куч — нет!

Масса лавок, магазинов, стекла целые, нарядные вывески, по улицам большое движение, особенно много грузовиков и ломовых. Чистенькие, битком набитые трамваи, но ни на подножках, ни на буферах никто не висит.

… Каждое воскресенье по улицам с музыкой, барабанным боем, со знаменами ходят бесчисленные процессии. Стройно и приятно поют самые разнообразные песни, это и пионеры (красные бойскауты), и комсомольцы, и красноармейцы, всех возрастов. Отправляются процессии в экскурсии по музеям, историческим памятникам, в окрестности Москвы, на спортивные игры, одеты, в большинстве своем, хорошо, особенно красноармейцы, вид бодрый, довольный, многие очень увлечены.

Спросишь ребят — куда это вы собрались? Отвечают бодро, весело, точно и коротко, наперебой друг перед другом.

Огромное впечатление производят эти ребята!

… Надрываются рабфаковцы в университетах и высших учебных заведениях, но, говорят, есть среди них невероятно одаренные люди, поражающие самых враждебно и скептически настроенных профессоров.

На каждого свежего человека такая публика набрасывается с жадным, неуемным интересом. Горячо интересуются жизнью и бытом за границей, но воспринимают рассказываемое с большой долей скептицизма. И резко бросается в глаза даже проходящему человеку, временно пребывающему в России, что выросла новая часть населения отечества нашего — граждане СССР, по юности лет своих не имеющие ни малейшего представления о каком-либо ином строе, кроме советского. То есть они знают, что был буржуазный строй, царский режим, против которых была устроена Октябрьская революция, но знают — теоретически, с большой дозой скепсиса, да полно, так ли де оно было, как нам рисуют.

Вроде того как люди эпохи Александра II должны были относиться к крепостному праву.

Эти новые люди — совершенно особой психологии, очень крепкие, стойкие, себе на уме. Люди в достаточной мере жесткие, с очень определенными желаниями — «это нам нужно», а «этого — не требуется нам», и убедить их в противном задача очень трудная.

Они веруют (не «верят»), что самые настоящие поэты — это пролетарские, что театр Всеволода Мейерхольда — революционен, хорошая квартира и любовь к вещам красивым — буржуазные предрассудки, и тут вы ничего не поделаете, нужно, чтобы прошло время и здоровые тумаки всеобучающей матушки-жизни для того, чтобы переубедить эти упрямые башки.

… Мейерхольд, как всегда, уловил момент: упростил до полного обнажения гениальную выдумку Евгения Вахтангова, поставившего «Турандот» на манер итальянского примитива; Мейерхольд дает просто голую сцену, ставит мостки, как для черновой репетиции, и на этом фоне ставит чисто натуралистические гигантские шаги, на манер доброго старого Художественного театра, так же вешают простыни среди суеты и разговора, катают белье, играет на гармонике чудесный виртуоз-гармонист, а актер, играющий Петра, делает вид (причем очень старается попасть в лад), будто это он играет. Пьеса называется: «“Лес”, в постановке Всеволода Мейерхольда по Островскому»². Ну, значит, гениальный Мейерхольд потравил старика как следует: Аркашка — это цирковой клоун, эксцентрик; Несчастливцев, почему-то в костюме молодого Гете, с молодым лицом под Гете, но в седом парике, говорит что-то будто из роли, но за грохотом, шумом, посторонними беседами остальных его не слышно, даже когда он орет вовсю, вскочив на обеденный стол в последнем действии, о том, что он своим приездом вспугнул сов и ночных птиц. Гурмыжская в ярко-желтом казакине, длинных панталонах и в сапогах бутылками, в ярко-красном, цвета бордо, парике, с огромным носом из гумозного пластыря. Гимназист в парике из искусственного шелка ярко-зеленого цвета. Зачем-то введен поп, с золотыми ресницами, волосами и бородой, на манер ризы на иконе.

Во Втором МХАТ (Первая студия, ставшая Вторым Художественным академическим театром, М — обозначает «Московский») поставили «Блоху»³ якобы Лескова в переделке Е. Замятина.

Чудесные, но сами по себе декорации Кустодиева, стилизованные на манер ярмарочного балагана. От Лескова осталась фабула да несколько выражений, вроде «мужественный старик» — донской казак Платов, но так изумительно играет Левшу неведомый до того актер Волков, что даже сам Лесков, должно быть, был бы спектаклем доволен.

Это такая тончайшая смесь русского себе на уме, простоты, наивности и самой пройдошеской хитрости, такой страстный, любительский интерес к тонкой механике, желание утереть нос англичанину и не посрамить «своих тульских», такая истовая кондовая тоска и любовь к своей земле, что даже не верится, что это — актер.

Когда Левша, попав в Англию, вдруг затосковал и просится назад, домой, в русскую землю, когда он в буквальном смысле слова лезет на стену и бьется головой от тоски и отчаяния, а затем вдруг припадает на грудь аглицкой девицы Мери и просит ее: «Сестрица, родная, укажи хоть ты мне — где она, наша русская земля-то?!» — этот плюгавенький тульский мужичонка с патлами кудельных, местами «от учебы» выдранных волос достигает вершин подлинного, высокого трагизма.

Хороша и английская девица Меря, она же русская Машка, со сдобным смехом, русой косой и чисто деревенским кокетством. В качестве Мери она говорит и поет стеклянным голоском безо всякого выражения нелепую английскую шансонетку, абсолютно ко всему равнодушная.

Хорош царь, сделанный немного под Александра III, чуть-чуть косноязычный, с постоянной поговоркой: «Ах черт возьми!» и «Кто таков?»

Хорош Платов — мужественный старик, да многие очень хороши.

Вообще — хороший, веселый спектакль без дураков и фокусов, но — пролетарская публика предпочитает «Гамлета» с Мишей Чеховым или балет, оперу.

… Читала «Артамоновых» — понравилось очень, но — хотелось бы продолжения, нового поколения, зная эту твою тему. Изумительными вышли многие места. Свадьба — хороша!

Хотелось бы повидаться с тобой, да все не удается…

Всего тебе желаю радостного и светлого.

М. А.

9. III – 25 Берлин