Начала писать тебе в тот день, когда пришло известие о кончине Владимира Ильича, и не смогла.
Такое было острое чувство тоски от утраты и своей, и общей, что все было трудно и все казалось ненужным и таким ничтожным.
Великого мужества, великого дерзания и глубокой, крепкой честности ушел из мира Человек… А мне все вспоминается тот Ильич, который жил на Капри и грустно отдыхал от тяжкого труда, разочарований, охотно хохотавший при каждом остроумном слове, от самой маленькой человечьей радости… Ты когда-то в Москве, на собрании, говорил, мне сказали, что Владимир Ильич представляется тебе Человеком, который взял Землю в руки, как глобус, и ворочает ее — как хочет. Но мне чувствуется, что хотение его всегда было от жестокого сознания долга. И не всегда приятно ему. Мне один раз пришлось услышать от него признание: «Что делать, М. Ф., милая моя! Надо!! Необходимо!!! Нам тяжело? Конечно… Вы думаете, и мне не было трудно? Вон Дзержинский — поглядите, на что человек похож! Надо. Ничего не поделаешь. Пусть лучше нам будет тяжело, только бы выиграть». Помню (должно быть) точно. Да я тебе тогда, приехав из Москвы, рассказывала, если память не изменяет, О себе — он мало думал. Помню еще один его жест: мы ехали вместе из Петербурга, ему подали его автомобиль с любимым шофером. Г иль, бывший у каких-то высочайших особ, но любивший и гордившийся Владимиром Ильичем, сам мне говорил: «Этот не похож на других. Этот никогда не ругается, не комиссарит. Этот — особенный. Этого нельзя не признавать». Спускаемся по Мясницкой, движение большое, много ломовиков, Гиль дудит, кричит и лезет напролом, ни с кем не считаясь. Владимир Ильич волновался-волновался, сидя рядом со мной, потом не выдержал, открыл дверь, по подножке добрался до самого Гиля и стал его увещевать — «Гиль, пожалуйста, не шумите, не вылезайте. Поезжайте — как все! Вы видите, сколько народу»…
Помню его в Немировичевой ложе Художественного театра. Этот театр ему, не видавшему хорошей русской драмы, очень нравился. Ему устраивают прием, подают чай с сахаром, бутербродами с ветчиной и с пирожными. Ильич искренне и наивно волнуется, смущается и огорчается, зачем все это устроили.
В голову лезут тысячи всяких мелочей — из далекого прошлого, из недавнего, из последних встреч. И последняя была — я пришла к нему говорить о кинематографе, он очень интересовался этим и считал важным вопросом наладить производство у нас.
По обыкновению я волновалась, горячилась, он долго что-то слушал, а потом вдруг говорит — «Какая Вы еще, М. Ф., молодая! Даже румянец во всю щеку от волнения… Краснеть не разучились.. А вот я — уставать стал. Сильно уставать». И так мне жалко его> стало, так страшно.
Мы крепко обнялись с ним, и я вдруг почему-то заплакала, а он тоже, отирая глаза, стал укорять меня и убеждать, что это очень плохо.
Так, значит, больше и не пришлось увидеться. Вспоминаешь о нем, и чем больше вспоминаешь мелочей, тем больше становится он сам — Человек.
Как бы велико ни было будущее и его завоевания, такие люди останутся гигантскими фигурами и для будущего.
И — представь: Н. Н. Крестинский 1 говорит — просто, очень искренне, очень волнуясь, но очень сдерживается…
А когда сказал — «встанем, товарищи, и споем Интернационал, как завтра его петь будут в Москве, когда будут хоронить Владимира Ильича», — лицо у него стало какое-то детское, брови поднялись, голос сорвался и — заплакал. И вдруг этот чужой, нелюбимый мною человек — стал таким родным, понятным и близким. Пусть ненадолго, но ведь вот — есть нечто, что может сделать такое чудо — объединить духовно людей, и это не только горе об утрате, ей-богу, не только это. Это общее — вера, мысль, то, символом чего стал Владимир Ильич.
В одном больше, в другом меньше, но в каждом, в ком есть эта вера и мысль, — объединенные люди.
Пусть это сентиментально, пусть, но когда среди цветов опустился портрет Владимира Ильича, как живой, даже глазок его прищуренный, а руки, не поместясь на экране, легли на знамена, склоненные перед его портретом, сердце забилось от волнения — тоже символ, даже после смерти — руки на знаменах, даже Н. Н. не мог скрыть глубокого волнения, его волнение — тоже знаменательно. Вот Н. И. — а как его потрясло! Больше, чем многих, кого я вижу. Хотя много людей горюют глубоко и искренне.
Ну — прощай, друг.
- Н. Н. Крестинский — в те годы полпред СССР в Германии. ↩
