35. М. Ф. Андреева — А. М. Горькому. (29 апреля 1924, Берлин)

Ну вот ты в Сорренто!¹ От всего сердца желаю, чтобы тебе пожилось хорошо, приятно, чтобы ты набрался новых сил, солнечных впечатлений, подышал снова синим воздухом, опять любовался ожерельем милого залива. Жаль, что горы из Сорренто невидимы, и немножко боязно, что ты так близко от катастрофных мест…

Часто думаю о тебе, о нашей жизни на Капри, о людях того времени, бывавших у тебя, о детях, конечно, и о нас с тобой. Как все переменилось и как вся жизнь стала другой — право, это не потому, что я сама состарилась, и чувствую, и живу по-другому.

А здесь что-то готовится нерадостное: на всех столбах, домах, на вывесках, даже на афишах чьи-то озорные и злые руки рисуют, мажут и наклеивают недобрые знаки^[1]. Даже просто на дверях многих домов они красуются и раздражают назойливостью. Всюду стычки. Ну, об этом ты знаешь из газет. […]

Ах, батюшки! Забыла тебе написать: прочла «Репетицию». Очень интересно. Но мне захотелось, чтобы в каждом текли две встречные струи мыслей и чувств, что и есть у тебя, но не так полно, как это, наверное, было бы на самом деле. Мне даже кажется, что, вспоминая рассказ, я невольно присочиняю от себя, вроде тебя — с рассказом Л. Андреева «Два сумасшедших». И тогда мне очень нравится.

Ничего, что я уж так тебе откровенно говорю? И жестоко же ты с актрисами расправляешься, надо тебе отдать справедливость, а вот справедливо это не всегда… То есть не справедливо, этого и не надо, а не совсем — правда: в жизни играют охотно плохие актрисы. Хорошие, которых я знала, часто одергивают себя, даже когда искренне сильно ощущают какое-либо чувство, стыдясь выражать себя так, как хочется, потому что это похоже на какую-нибудь играную сцену, чтобы не было «как на сцене», и это, может быть, тоже фальшиво, уж по одному тому, что, когда сильно чувствуют, должно быть, не думают! Вот это ты, надо думать, и не любишь? Ну, ладно…

Милый, милый Леша, вспомни обо мне как-нибудь, в хорошую минуту, глядя на море или на небо звездное, когда оно бархатное, и знай, что я тебя крепко, преданно люблю с великой верой в тебя и ничего, кроме хорошего, не хочу помнить.

М.

29/IV–24

^[1]В письме здесь начерчен знак свастики. — Ред.