Как-то осенью 1914 года1 в местечко Мустамяки, где Алексей Максимович жил на вилле Ланг, приехал какой-то человек. Ко мне пришла снизу служащая и сказала: «Мария Федоровна, там пришел какой-то длинный, очень длинный человек и хочет видеть непременно Алексея Максимовича. Что ему сказать?» Говорю ей: «А вы подождите, я сначала посмотрю и сама скажу». Пошла к Алексею Максимовичу. Он работал. Я не стала его тревожить, у него всегда было обыкновение работать до часу, до половины второго, то есть до того времени, когда наша семья собиралась к обеду.
Жили мы в большом деревянном доме, в верхнем этаже, а низ почти целиком занимала огромная комната, она же гостиная, она же и столовая. В дальней части этой комнаты действительно стоял какой-то очень высокий человек, молодой, довольно красивый. Показался он мне на кого-то похожим, видела я его где-то в Москве, а кто такой — сразу не вспомнила. Подошла к нему и говорю:
— Здравствуйте! Алексей Максимович не может сейчас с вами разговаривать! Вы что, к нему по делу приехали?
Он круто повернулся ко мне, держа руки в карманах.
— Не знаю, как вам сказать. Должно быть, по делу… по всей вероятности, по делу. А в общем просто мне его видеть хочется.
— Чудесно! Так вот и подождите.
У нас стоял еще утренний завтрак на столе. Спрашиваю:
— Вы кофе хотите? Или, может быть, чаю?
— Да, не откажусь.
— Вот и хорошо. Вы посидите, я пойду скажу, чтобы подогрели.
И пошла из комнаты, а он мне вдогонку:
— А вы не боитесь, что я у вас серебряные ложки украду?
Помню, так это мне странно показалось, что я немножко оторопела, но говорю:
— Нет, не боюсь. Да, по правде сказать, у нас и ложки-то не серебряные.
И ушла.
Потом пришла, принесла кофе, пододвинула хлеб, ветчину, что там еще было, прошу:
— Угощайтесь, пожалуйста!
Он посмотрел на меня и говорит:
— Вы на меня не обиделись?
— Нет, не обиделась. А почему вы так сказали?
И тут мне стало мерещиться: да ведь вот кто это, «человек в желтой кофте». Повернулась к нему и говорю:
— А вы не Маяковский?
— Маяковский.
Он широко и весело улыбнулся, и мне бросилось в глаза — молодой, а зубов у него нет.
Так мы с ним немного поговорили. Я спросила его:
— Вы что, приехали с Алексеем Максимовичем познакомиться или у вас действительно дело есть?
— Нет, я бы хотел только познакомиться.
— Вот, говорю, влюбитесь вы друг в друга!
— Почему, говорит, влюбимся?
— А это уж всегда так: есть люди, которые в него влюбляются, но в которых он не влюбляется, и есть люди, которые в него влюбляются и в которых он влюбляется.
— А я, говорит, боюсь!
— Это, говорю, хорошо, что вы боитесь! Больше, однако, кажется, что вы вообще ничего не боитесь.
— Это верно.
Говорить больше нам как будто не о чем.
— Давайте, предлагаю, пойдем в лес грибы собирать.
— Да я никогда в лесу не был.
— Извините, но этому я поверить не могу. Вам двадцать-то лет есть?
— Ох, говорит, мне гораздо больше. — Так он и не сказал, сколько ему лет.
— Ну, пойдемте!
— Я грибов не знаю, никогда их не собирал.
— Ну что же, разберемся. Увидите гриб, вы — ко мне. Покажете, а я скажу, что это — поганка или сыроежка, или еще какой гриб.
Пошли мы. Час или полтора ходили по лесу. И вдруг с него слезла вся эта шелуха. Он стал рассказывать, как был он: маленький, как жил на Кавказе. Рассказывал, что мать его, вроде как бы прачка, потом я узнала, что мать у него была учительница. Не знаю, зачем это он сказал: не то посмеяться ему надо мной хотелось, не то еще что. Трудно бывает таких людей сразу понять.
Потом он стал мне рассказывать про свои стихи, читать их вслух, и совсем не такие, какие я читала. Помню, мне очень понравилось одно, оно начиналось так:
Послушайте!
Ведь если звезды зажигают —
Значит — это кому-нибудь нужно?..
Голос у него хороший был, читал он, как хороший актер. В 1918 году я видела его на сцене, — должна сказать, но он был бы великолепным актером, если бы он этим делом занимался.
Потом он прочел стихи:
На дворе, на третьем, петербургском, грязном,
Играют маленькие дети:
Ванька и Танька,
Петька и Манька,
И говорят друг другу:
Ванька, глянь-ка,
А ведь небо то четырехугольное!
Ужасно меня эти маленькие простые строфы растрогали! Я, может быть, ошибаюсь в именах, но кажется мне, что как раз эти имена он и называл.
Потом он все приносил больше червивые, скверные грибы и очень обижался, что я нахожу маленькие белые, а он все шлюпики, — видно было, что в грибах он действительно ничего не понимает. Страшно радовался, что находил много брусники.
Когда мы вернулись домой, пришли все наши — стол у нас всегда был большой и многолюдный. Слышим: лестница скрипит, спускается Алексей Максимович. Очень было занятно смотреть, как волновался Маяковский. У него челюсти ходили, он им места как-то не находил, и руку в карман то положит, то вынет, то положит, то вынет.
Алексей Максимович вошел, посмотрел на него:
— А, здравствуйте! Вы кто — вы Владимир Маяковский?
— Да.
— Ну, отлично, чудесно, чудесно! Давайте обедать! Вы уже познакомились?
За обедом говорил больше Алексей Максимович, а Маяковский больше слушал, и по тому, как он смотрел на Алексея Максимовича, и по тому, как Алексей Максимович на него посматривал, я твердо знала, что мое предположение о том, что они друг в друга влюбятся, правильно, — весьма ближайшее будущее показало, что это так и было. Алексей Максимович сильно увлекся талантливым и темпераментным Владимиром Владимировичем, а Владимир Владимирович, несомненно, чувствовал то, что большинство настоящих талантливых людей по отношению к Алексею Максимовичу, — огромное уважение и благодарность.
Такова была первая встреча Алексея Максимовича с Маяковским.
Помню, Маяковский несколько раз к нам приезжал в Мустамяки.
Очень часто он у нас бывал в Петербурге, на Кронверкском проспекте, когда мы еще жили на пятом этаже. Это было в 1915–1916 годах.
Маяковский писал в это время свои большие поэмы, приносил к Алексею Максимовичу почти каждую главу отдельно, советовался о ним.
По инициативе Алексея Максимовича он стал сотрудничать в журнале «Летопись».
Алексей Максимович очень восторженно относился к поэме «Человек», к поэмам «Война и мир» и «Облако в штанах», нередко он говорил с Владимиром Владимировичем, намечая ряд новых тем. Это вообще было манерой Алексея Максимовича — он шел по жизни, как человек, в пригоршнях которого насыпаны неисчислимые богатства, драгоценности, и они щедро сыпались из рук его, пусть берет их кто угодно — берите только.
Так было по отношению к Владимиру Владимировичу, только относился к нему Алексей Максимович особенно тепло и бережно.
Алексей Максимович восхищался им, хотя беспокоила его немножко, если можно так выразиться, зычность поэзии Владимира Владимировича. Помнится, как-то он ему даже оказал: «Посмотрите, — вышли вы на заре и сразу заорали что есть силы-мочи. А хватит ли вас, день-то велик, времени много?»
Про Маяковского много времени спустя он говорил также, что это чудесный лирический поэт, с прекрасным чувством, что хорошо у него выходит и тогда, когда он и не лирикой мысли высказывает.
Воспоминания Андреевой о Маяковском были опубликованы в газете «Правда» 13 апреля 1940 г. и в сб. «М. Горький в воспоминаниях современников», М., 1955, откуда и воспроизводится текст (стр. 282–286).
Как-то осенью 1914 года… — Время первой встречи Горького с Маяковским оспаривает литературовед В. Перцов, относя ее к 1915 г. Биограф Маяковского В. Катанян подтверждает воспоминания Андреевой, говоря: «Описанная здесь М. Ф. Андреевой сцена первого знакомства не могла произойти летом 1915 года, так как Горький и Маяковский в это время были уже безусловно знакомы (см. 25 февраля 1915, вечер в “Бродячей собаке”, и то обстоятельство, что выступивший на вечере Горький был приглашен футуристами (“Современный мир”, П., № 3, 1915))» (В. Катанян, Маяковский. Литературная хроника, М., 1956, стр. 422–423).
О первой встрече с Маяковским Горький писал И. А. Груздеву: «… он говорил как-то в два голоса, то — как чистейший лирик, то — резко сатирически. Чувствовалось, что он не знает себя и чего-то боится. М. Ф. Андреева упрекала его в противоречиях, в излишней грубости, он ответил ей стихами:
“Не хочу уметь быть нежным”,
“потеть негой”, а “хочу ходить нагой”, —
как-то так»
(Архив А. М. Горького, письмо 1930 г. — апрель, вторая половина).
↩
