У каждой истинной, творческой артистической души есть своя жизнь.1
У одних — эта жизнь горит немеркнущим пламенем исканий, ярким огнем вечных сомнений, страстных порывов — это жизнь на перепутье, заволокнувшемся туманом, с манящими где-то вдали светлыми огоньками…
В других душах течет ясная, спокойная жизнь… Но это не спокойствие сытости, не тихая леность устоявшихся стремлений и мыслей… Это ясный путь, озаренный чистым светом углубленной мысли. Это ясная мудрость человека, нашедшего свою правду, свою дорогу после мучительного, долгого перепутья.
Жизнь так пленительно красива, так увлекательно интересна, а люди не видят и не хотят видеть этого. Наше искусство, наша литература, современный театр отражают только теневые, неприглядные стороны жизни, они не зовут нас к радости, к активности, к жизнедеятельности. Помните, у Келлермана: «Благословен закон бренности, вечно обновляющий жизнь». Вот о чем должно нам напомнить, к чему должно звать нас искусство.
Задача театра — преображение жизни, но жизни во всей ее совокупности. А жизнь в своей совокупности — прекрасна, еще прекраснее она в творческом преображении…
За эти годы я столько видела интересного, богатого, красивого, столько накопилось в душе. Захотелось хоть часть этого отдать людям, вернуть жизни. Говорили, что я смогу это сделать, — вот я и вернулась на сцену.
Я далека от споров о главенстве актера на сцене, о засилье режиссера. Идейного «местничества» быть не может, одна художественная индивидуальность не может давить другую. Я признаю, что истинное творчество живет только в сотрудничестве.
И теперь, прислушиваясь к еще до сих пор не утихнувшим спорам об актере и режиссере, к обвинениям Станиславского в угнетении артистической индивидуальности, я решительно возражаю против этого, да и разве же можно сломать или уничтожить истинную индивидуальность?
Вы спрашиваете меня о том, к чему тянет меня в театре, что близко мне сейчас: комедия, драма, трагедия? Я не могу вам дать обобщающего ответа. Близость той или другой роли я узнаю только в процессе работы, в минуты переживания этой роли. Раньше, еще в начале деятельности, Станиславский говорил, что комедия более подходит к моей индивидуальности. Потом у меня была мечта сыграть Ибсена. Теперь я не прочь сыграть «Гедду Габлер». Хочется также попробовать свои силы в трагедиях Шекспира. Но это все только одни необдуманные желания. Нужно сначала оглядеться — узнать, что нужно театру?
Вы спрашиваете меня о моих взглядах на проблемы современного театра? В 1908[1] году к нам приезжал К. С. Станиславский, мы много говорили тогда на эти темы; зимой я слышала и читала о московских диспутах — мое личное мнение, что в рассуждения о театре не нужно вносить столько риторики, столько словесных подразделений и категорий между «переживанием» и «изображением». На сцене для меня не может быть разницы — тот, кто искренне хорошо играет, тот не может не чувствовать, не переживать.
Отвечая на ваш вопрос о значении актера, я повторяю: истинное вдохновенное творчество родится только в сотрудничестве, каждая единица хороша только в коллективном творчестве, только связанная с коллективом.
[1] Ошибка в газете: К. С. Станиславский приезжал на Капри в 1911 г. — Ред.
- Печатается по публикации в газете «Театр», 10 сентября 1913 г. В этом же номере помещена корреспонденция «Возвращение» и дано фото с подписью: «М. Ф. Андреева — артистка “Свободного театра”. (К возвращению ее в Москву)». По поводу возобновления артистической деятельности М. Ф. после большого перерыва писали немало и другие газеты, хотя она, как известно из переписки, уклонялась от бесед с корреспондентами, избегая газетной шумихи. ↩
