Мне не о чем говорить «о себе», Тихон, так как моя жизнь вся в Ал. Макс.; оттого и не люблю я писать Кате — сестре, зная, что ей Алексей М. не интересен, что она его недолюбливает. Болен он шибко, вот что самое грустное: доконали его, надо полагать, эти две поездки — все-таки на север, в скверное время года, даже второй раз — помните? — мы мерзли на Капри, что же должно было быть в Париже!
[…] Одинока? А кто же, милый друг мой, не одинок? Я таких не знаю. Все в существе своем одиноки, и всякая чужая душа — загадка, к этому я на склоне лет своих прихожу все больше. Ата, с которой я рядом стою, еще более загадка, чем всякая другая, потому что уж очень богата, сложна и горит всегда неугасимо, переливаясь тысячами огней, отбрасывая все лучи, и — темные между ними, конечно. Написал он третью часть — очень хорошо, по-моему, но шедевром его будет «Большая любовь», хотя пока я знакома только с небольшими отрывками ее, но — очень, очень хороша!
С Андреевым, боюсь опять, выйдет зазубрина: помните, как он кланялся красоте седых волос И. Ясинского?1 А Алеша, прочтя в «Биржевых ведомостях» о том, что в «Новой жизни» будет печататься повесть Ясинского, послал в редакцию письмо с категорическим отказом от сотрудничества в журнале, если в нем возможно сотрудничество г-на Ясинского. Ведь об этом не умолчат, а узнают все, кто седине этой кланялся и дифирамбы пел, — плохо!
Чтобы не забыть: г-н, о коем Вы в письме упоминаете, А. М-чу писал и тот ему отвечал, но это и все. Жаль очень, что живете Вы — по письму чувствуется — плохо и что в семье у Вас горе. Всегда, хоть и ждешь его даже и готовишься к нему, горе набрасывается на человека неожиданно. И ужасно жаль, если Вы до зимы к нам не выберетесь. Мне бы Вы, кроме простого желания видеть Вас, ух как нужны были!
Русские нынче на Капри куда ни плюнь, что называется, и все больше — шушера. Из интересных — Золотарев, Бродский и finis. Рисует сейчас Алешу немец один, Бегас, племянник знаменитого скульптора. Хорошо, знаете, даже очень. И сам очень интересный, занятный человек. Алеша и Бродский — влюблены в него, а он в Алешу, как все и всегда, особенно вначале. Красивый человек и снутри и снаружи, особенно сложен хорошо, вроде бы живая статуя. И что еще реже встретишь, у него очень неглупая, милая и очень симпатичная жена, хотя и не очень красивая, но удивительно очаровательная. Чуть-чуть напоминает В. В., только брюнетка.
А знаете, из «Знания» ушел Л. Андреев, уходят: Айзман, Чириков, Бунин, Скиталец и Елпатьевский, ах да, еще — Серафимович. Все выкупают свои книги и торгуются, чтобы подешевле. Алеша находит, что это хорошо, средства освобождаются. Гак-то оно так, но… не с корабля ли крысы? […]
Пишу Вам — цикады орут немилосердно, солнце горит и жжет вовсю, — на солнце доходит температура до 54 ! Евгеньич в сотый раз играет какой-то григовский пассаж, Алеша покашливает наверху… Ну, будьте здоровы и, дай бог, до свидания. Крепко обнимаю Вас. Алеша, Евгеньич и моя Катя шлют тысячи приветов.
М.
- …как он кланялся красоте седых волос П. Ясинского? — Андреева напоминает слова из приветственной телеграммы А. Андреева (8 января 1911 г.) реакционному писателю И. Ясинскому. Горький резко осуждал Андреева за посылку этого приветствия («Литературное наследство», т. 72. Горький и Леонид Андреев, стр. 319). ↩
