26 февраля
Мне передали Ваше письмо, Константин Сергеевич, прочла я его — и такое тяжелое, гнетущее оно на меня произвело впечатление тем совершенным непониманием — простите, преднамеренным и не особенно благородным, — которым пропитано оно все, которым дышит каждое его слово.
Вы грозите покарать меня своим неуважением, что наши дороги разойдутся в разные стороны, что я потеряю что-то в глазах лучшего общества, уйдя из Художественного театра. Вы высказываете обиду на то, что я неожиданно заявила о своем решительном шаге, без совета с Вами.
Вы мне кидаете упреки в том, что я иду в провинцию за нехорошей славой, заниматься никому не нужным, вредным ремеслом, изменяю своему богу.
Вы очень легкомысленно и не подумав писали свое письмо, Константин Сергеевич, ничем иным я не могу объяснить себе то, как оно написано.
Я даже не хотела отвечать Вам — так далеки Вы от истины, так не в состоянии выслушивать и понимать правду, но я-то действительно была Вам другом, ученицей, преданной слугой, — и я отвечаю на Ваше оскорбительное письмо.
Я ухожу без совета с Вами? Я много лет подряд ежегодно, каждую весну, прежде по нескольку раз в год, говорила с Вами о том, что дело в театре, по-моему, идет не так, как мне кажется хорошим и достойным, говорила о себе, о своем тяжелом положении в театре, о недостатке работы. Как Вы смотрели на эти разговоры? Серьезно? Нет. Вы успокаивались на мысли — это у Марии Федоровны обычный транс, это пройдет, это пустяки, Мария Федоровна дурит. А если бы Вы обращали внимание на мои слова, Вы не решились бы упрекнуть меня в том, что я нанесла Вам обиду, не предупреждая Вас о своей просьбе об отпуске. (Вещь второстепенная, но характерная: Вы все время говорите о моем окончательном уходе.)
Я перестала уважать дело Художественного театра, я стала считать его обыкновенным, немного лучше поставленным театром, единственное преимущество которого — почти гениальный, оригинальный режиссер. Я не скрывала этого, я об этом говорила громко. Вы испугались такого моего разочарования? Постарались вернуть мое уважение?
Я не считаю, что изменяю своему богу, — мой бог в моей душе жив, но я не хочу обманывать, я не хочу быть брамином и показывать, что служу моему богу в его храме, когда сознаю, что служу идолу в капище, только лучше и красивее с виду. Внутри него — пусто. И как мне больно было дойти до этого сознания, каково мне было сделать этот решительный шаг — подумайте хоть немного, и Вам, я хочу верить, стыдно станет своих легкомысленных обвинений.
Я верю в Ваш талант. Человеку — я Вам не верю. Вы не тот, что были.
Ни о славе, ни о рекламе, ни о чем об этом я не думаю, и смешны мне эти слова. Я иду служить, потому что я бедна. Будь я богата, я не служила бы совсем. Иду служить, потому что Художественный театр перестал быть для меня исключением, в другой театр, похуже, потому что мне больно оставаться там, где я так свято и горячо верила, что служу идее, а вышло — ну, не будем говорить об этом.
Вот где правда, Константин Сергеевич, поймите!!
Мне противно, конечно, что только мое отсутствие, может быть, докажет Вам, как Вам самому будет тяжело, когда Вы убедитесь, что я не была ни интриганкой, ни обманщицей, ни фокусницей, как Вас в том убедили, а действительно порядочным и преданным делу человеком.
А что Вы или какое-то общество, которое Вы считаете лучшим, перестанете меня уважать — простите, после всего мною сказанного огорчает меня очень мало: я выше всего ставлю, чтобы я-то сама себя уважала. Не следовало Вам об этом писать.
Мария Андреева
Комментарий см. письмо 20
